— Он преувеличил или хвастанул. Я не изменился.

— Иди сюда.

Петя покидает сладкое укрытие и неспешным шагом направляется к нам.

— Хорош, — отец быстро возвращается ко мне лицом, игриво улыбается и подмигивает. — Что скажешь, Ния?

Ничего! Абсолютно ничего.

«Ничего хорошего в образе Пиноккио не нахожу» — на случай, если папе понадобится мой развернутый ответ.

Ногами упираюсь в пол и резко отодвигаю свой стул. Встаю и расправляю плечи, выставляя грудь и задирая в надменном положении свой подбородок:

— Ты поворкуй с ним, а я уже пойду.

— Тихо-тихо, — отец хватает мою кисть и, осторожно сжав ее, подтягивает к себе. — Наклонись ко мне, малышка, — стою стропилом и об этом не помышляю. — Ния-я-я, — угрожающе рычит, — я ведь пока прошу, — и тут же вкрадчиво, почти упрашивающе, добавляет, — по-хорошему.

— Что? — склоняюсь и, широко раскрыв глаза, таращусь на отца.

— Решили партию с ним доиграть?

Вообще не понимаю, о чем он говорит.

— Платить за кофе и булочку не нужно, — наигранно улыбнувшись, отвечаю невпопад.

— И на том спасибо. Не дала своему папке умереть. Ты моя цыпа дорогая. Тоська?

— Ну что еще?

— Ты все же присмотрись к нему. О-о-о! — он отпускает мою руку, а я тут же распрямляюсь и встречаюсь своим взглядом с голубыми глазами «подружки», у которой как будто комнату снимаю. — Привет, парень! — протягивает руку Буратино и ждет его ответного броска, который, как по команде, но исключительно из вежливости и уважения к старшему по возрасту человеку, незамедлительно поступает.

— Рад Вас видеть, дядя Сережа.

— Взаимно, мальчик. Садись? Ния, чего стоишь, малая?

«Малая»? «Цыпа»? «Курочка»? И это долбанное «Детка»? Папуля наступает на неуверенный лед. От таких эпитетов, к тому же перед этим персонажем, можно быстро ногу подвернуть и пойти на дно. Отец умеет плавать, но глубины панически боится.

— Хочу кое-что проверить, а вы отдыхайте, — разворачиваюсь и быстро отхожу.

Черт, черт, черт! Это очень плохо. Папа любезно строит недалекого, сюсюкает, интересуется откровенной ерундой? Он что-то комбинирует, при этом изображая городского простачка. Но я слишком хорошо знаю своего отца — мы как-никак знакомы с ним со дня моего рождения. За маской простоты и почти детского удивления любому событию, которое происходит вокруг или возле него, скрываются совсем иные чувства, ощущения и шальные мысли. У моего родителя мужского пола сверхразвит почти собачий нюх или интуитивное чутье. Он любит повторять, что это качество позволило ему безбедно существовать за границей, строить музыкальную и научную карьеру здесь, впоследствии избежать многих неприятных ситуаций и не податься на гнилые провокации, которыми некоторые неблагонадежные представители человеческого рода, как правило, личности исключительно женского пола, вознаграждали его за доброту, помощь и кажущуюся на первый взгляд почти детскую наивность. Хотя мой дядька готов с ним спорить до хрипоты и до потери голоса, что все, чем вынужденно был окутан его младший брат исключительно его вина и бестолковость. Никакой там интуиции, а лишь нужные, уверенные, справедливые, понимающие и даже всепрощающие рядом с ним люди поддерживали и выручали Смирнова младшего, берегли от необдуманных поступков и вытягивали из тех ситуаций, в которые он неспециально попадал. Иногда или почти всегда я принимаю точку зрения Алексея, но никак не моего отца.

— Ния? — Велихов меня зовет. — Ты где? Он уже ушел, а ты даже не вылезла попрощаться. Грубо, тебе так не кажется? Ты маленькая неблагодарная дочь, а ведь Сергей почти рыдал, уткнувшись носом в мое плечо. Теперь вот прячешься, как нашкодившая кошка. Стыдно, что ли, или у таких, как ты, понятие совести отсутствует по умолчанию. Кис-кис, кис-кис, малышка. Иди-ка к папочке. Что ты натворила? Шерстяная фифа разорвала туалетную бумагу, затем нассала в тапки своему хозяину…

Заткнись уже, кожаный придурок!

— … кучу в рукомойник подложила? Ау-ау! Я ведь тебя все равно найду.

Еще бы! Я не прячусь — больно надо.

— Я здесь, — шиплю, рассматривая этикетки малинового джема, расположенного на верхней полке в подсобном помещении. — Что тебе надо?

— Где это здесь? — спрашивает довольно близко, почти рядом.

— Господи! — подкатываю глаза и вцепляюсь пальцами в поручень приставной лестницы, на последней ступеньке которой в силу невысокого роста стою сейчас. — В кладовке.

— А-а-а! Забилась в темный угол, Тузик?

Догнал, нашел и слава Богу! Вот же гад!

— Привет, — я слышу его голос где-то возле своего бедра. — Помочь?

— Сама справлюсь… — раскачиваюсь и на один короткий миг за каким-то чертом закрываю глаза.

Меня шатает и ведет назад, а я, похоже, падаю и с лестницы на каменный пол с высоты, пожалуй, высокого мужского роста, вниз лечу. Последнее, что помню, как жалобно пищу и хнычу:

«Мамочки-и-и-и!».

— Тихо, крикливая. Я ведь тебя держу…

Я слышу его голос возле своей щеки и чувствую своей кожей движение мужских теплых губ. Этот чертов запах — апельсин и шоколад, немного мяты… Нет! Стоп! Ментол и скрывающийся, почти далекий и еле слышный, табак.

— На-ку-рил-ся-я-я? — с закрытыми глазами в мужскую дергающуюся щеку произношу.

Прохладная кожа, дрожащая женская щека, бессвязный, словно малолетний, глупый, немного томный шепот и ее руки на моих плечах… Вожу подбородком по мягкому виску и периодически прихватываю губами нежный хрящ крохотного ушка, утыкаюсь носом в основание тонкой шеи и по-бабски жалобно стону:

«Смирнова, твою ма-а-а-ать…».

Что же ты за дрянь такая, пакостная мелочь? Мерзостная дворовая шавка, сучка ты проклятая! Девочка-конфетка, шоколадная игрушка, которую я бы с огромным плотским аппетитом съел, загнав до сбитого дыхания в нехорошую ловушку. Ура, ура, ребята, а я в кои-то веки стремительно, что аж страшно самому, дошел до той адской ручки, когда стираются моральные барьеры и с треском лопаются канаты, сдерживающие безграничную человеческую похоть… Скатился, наконец-таки, этот жалкий Питер, и в бездну, разжав липкие ручонки, полетел!

Питер… Так когда-то называла меня безвременно ушедшая и почившая в бозе неверная жена, которая старательно изображала иностранку из себя, коверкала родную речь и уродовала в угоду современной моде наши имена, приживалась и строила из себя свою в доску там, в той загадочной стране, в которой мы на огромный жирный хрен никому были не нужны:

«Зато я буду тут при деле, милый Питер… Надо немного потерпеть!».

При, твою мать, каком-таком великом деле? Импортные члены юзать, разыскивая новый ходовой и жирный хер?

Питер, Питер, Питер…

«Уан мо, мо, мо…» — шептали тощие дешевки, те разукрашенные, словно вышедшие на тропу индейцы до их переселения на материковый север, бляди, с которыми я отечественную водку выжирал и кувыркался несколько дней подряд, когда по-своему страдал от осознания того, что нехорошо заболел. Гулял с тремя, а спал с двумя одновременно, ловил минет, и выбритые письки иностранным шлюхам щекотал в расплату за доставленное почти мгновенное удовольствие… Жилил бабки, зато собой от всей своей душонки рисковал. Да какая, в сущности, разница, кого собой обслуживать и трахать, когда податливое маленькое тело самолично лезет ко мне в кровать?

Антония ведь жаждет секса? Со мной? Ее желание и цель весьма банальны. Ей нужно затащить меня в кровать! Надо неуверенному и жестокому одновременно окружению что-то доказать? А я уже готов подстроить свой медикаментозный график и выполнить насильно навязанный контракт. Она ведь совершенно не скрывает того, что поспорила с девицами. У нее задача обломать меня? Считает, раз мы с ней с фланелевых пеленок — с давних-давних пор — знакомы, то я, как старый добрый, но непримиримый друг, не осмелюсь залезть на нее и неоднократно до визга отъе.ать…

Тонька ерзает, пытается освободиться и скинуть мои руки, поскуливает и тяжело вздыхает: