Иду, не испытывая непосредственного давления…

Однако, словно через строй…

Меня встречает испуганная и заплаканная Женя, затем моя мать, с какой-то укоризной смотрящая на то, как я держу Антонию и шепчу ей что-то на ухо, пока несу туда, куда меня направил ее отец. Вот тетя Надя, ее муж, мой дядя, Максим Морозов и…

Черный, но не от природной краски его кожи, а от того, что сегодня несколько часов назад перенес, Егор…

Твою мать! Я не ожидал, что он здесь тоже будет. Мантуров с заложенными руками в карманы своих брюк, стоит возле лестницы, ведущей на второй этаж и, наблюдая за тем, как я прижимаю к себе Нию и как ее несу, как перед этим переступил порог замершего и сегодня совершенно негостеприимного дома, пронизывающим насквозь, очень нехорошим взглядом, не разбирая, кто прав, кто виноват, осуждает, вынося обвинительный, не подлежащий дальнейшему рассмотрению и обжалованию приговор. Он режет нас, испытывая странное наслаждение?

Когда равняюсь с ним, то непроизвольно или все же специально поворачиваю к нему голову, встречаясь с ним своим лицом.

Нам больше нечего сказать друг другу? Это все? Мы сталкиваемся профилями и испепеляем друг друга взглядами, пока нас не растаскивает Ния, шепчущая и испуганно взирающая на Мантурова:

— Егор, прости меня, пожалуйста. Мне очень жаль, — а затем приподняв голову и встретившись со мной, тихо, но отчетливо произносит. — Велихов, не надо!

— Добрый вечер!

Он обращен лицом к окну и повернуться для того, чтобы ответить на мое приветствие не желает и, по всей видимости, делать этого даже не собирается. Ну что ж, это его не то чтобы законное, скорее, человеческое право. Я на этом не настаиваю и совсем не обижаюсь. Было бы из-за чего, в конце концов!

— Ты опоздал, — мужчина засовывает руки в карманы брюк и немного подается верхней частью своего сухого, но все еще крепкого тела вперед к сверкающему стеклу. Сильно упирается своим лбом в прозрачную, просто-таки неприлично вылизанную, поверхность, буравит прочной костью оконный проем и сипит. — Пе-е-е-тр…

Какого хрена? Что это за стресс-кабинет, в котором начальник решил отодрать подчиненного в его выходной день?

— Сегодня суббота…

— И ты решил, что можно наплевать на четко оговоренное время для нашей встречи? — транслирует вполне логичный вывод из моей жалкой объяснительной посылки.

— Па… — кривляюсь и недовольно подкатываю глаза. — Я же приехал.

— Почтил вниманием или сделал одолжение, не преминув притрусить, казалось бы, простое действие пылью из неуважения и цинизма? — отец терзает меня своей спиной, не считая нужным проявить встречную вежливость и хотя бы произнести задрипанный «привет».

Похож! Похож! Похож! Практически одно лицо и тот же неуживчивый характер.

Я бы точно так же поступил, если бы разговаривал с зажравшимся засранцем, похожим на этого невоспитанного батрака, каким сегодня я являюсь для своего родителя.

— Извини за опоздание, — громко выдыхаю и захожу внутрь помещения, в котором, по всей видимости, мне сейчас преподадут урок о том, как следует себя вести в приличном обществе, соблюдая простые правила и нормы, те наскучившие давным-давно прописные истины, на которые я имел неосторожность смачно наплевать, явившись на тридцать минут позже назначенного для отеческой экзекуции времени.

— … — его молчание означает, что мои слова не принимаются? Я типа зря старался? Ни хрена не догоняю, хотя отлично спал после свадебного забега двухдневной давности, словно розовый младенчик. А вот отец, по-моему, не спал те же самые два дня.

— Привет, — равняюсь с ним и как бы невзначай задеваю своим плечом отцовскую руку, согнутую в локте и выставленную острым углом для таких вот нежеланных посетителей.

— Ты, любезный, опоздал! — Гриша поворачивает голову и, стиснув крепко зубы, внимательно рассматривает мое стремительно краснеющее лицо, выжигая и на без того горячей коже какое-то нехорошее клеймо.

— Я извинился, — усиленно намереваюсь разрядить тяжелую, жутко угнетающую и не благоволящую к конструктивному диалогу обстановку.

— Считаешь, этого достаточно? — прищурив взгляд, шипит вопрос. — «Извини», «привет» или «выходной»? Какого черта, «папа»? М?

— Мне на колени, что ли, стать? — прыскаю и нахально ухмыляюсь.

— Обойдусь!

Спокойно, неторопливо, с оттенком явного пренебрежения, отец снова обращает все свое внимание на то, что происходит за окном.

Теперь в молчанку будем играть? Намерены потягивать через коктейльную соломинку слишком скоротечное время? Потом долго собираться с мыслями и заниматься эмоциональными манипуляциями или шантажом?

— Па? — решаюсь сделать первый шаг.

— Ты встречаешься с Тоней? — он все еще сосредоточенно рассматривает почти летний пейзаж, ровно, обманчиво спокойно дышит и медленно, по-волчьи поворачивает голову, словно блуждающий во тьме голодный хищник, выслеживающий недалекую и где-то слишком самонадеянную жалкую, не жирную и не питательную по мясу, но обреченную на зубную казнь добычу.

— Ты меня для этого сюда вызвал? — в точности копирую действия Велихова с подобием приставки «старший».

— У тебя с Антонией взрослые отношения?

Чего-чего?

— Не буду отвечать, — хмыкаю. — Это…

Не его, блядь, дело!

— Да или нет? — отец склоняет голову и обозревает уличную суету, набычившись и транслируя всему снующему туда-сюда крохотному миру, что он не в духе и что его лучше не раздражать, а отвечать прямо и открыто на те вопросы, которые он собирается тут задавать.

Все так и есть! Но я не этот мир, который жутко бесит папу, и таких намеков с родным по крови человеком в упор не замечаю.

— Я пойду! — намереваюсь развернуться, чтобы выйти из кабинета начальника, который, похоже, не с той ноги с утра пораньше в теплую субботу встал.

Отец, естественно, быстрее! Он старше, опытнее… Он мудрее, а его реакции по-прежнему на месте, да и сила с возрастом никуда не испарилась.

— Вы пара? Она с тобой? Это все серьезно или очередная х. ета, которую потом всем скопом придется разгребать?

— … — мычу и дергаюсь, пытаясь выдрать руку из его клешней.

— Это, блядь, было до усрачки смешно, когда вы были детьми и мило друг над другом подшучивали, пытаясь самоутвердиться и показать, какие вы охренительные остряки. Ты…

— Пусти меня! — шиплю, упираюсь и тянусь из его захвата. — Не буду…

— Егор — не просто мальчик с улицы, Петр. Он сын моего друга, это достойный человек. Он, твою мать, твой лучший друг. Что это…

— Я не собираюсь с тобой что-либо обсуждать.

— А придется! — Гриша, наконец-то, отпускает мою руку и снова устремляет взгляд на свободную от будничного бешеного трафика улицу. — Мне стыдно… — он хмыкает. — Никогда в жизни так паскудно себя не чувствовал, как на той сучьей свадьбе, которую вы превратили в не просто фарс, а откровенное издевательство.

— Как здоровье Михаила Андреевича? — зачем-то задаю вообще никаким боком не касающийся нашего разговора вопрос.

Отец не отвечает, зато громко, с нескрываемой надменностью, фыркает, а затем вдруг глубоко вздыхает.

— Я… — опускаю голову и погружаюсь в созерцание носков своих туфель.

— Он болен, Велихов! Уверен, что тяжело. Ланкевич многое скрывает, но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы не понимать, как там все сейчас непросто. Су…

— Я не принуждал ее, я не подталкивал, я…

Всего лишь предложил Тузику пари! Был уверен, что она зацепится за это. У Смирновой заоблачная тяга к приключениям и гордыня, хоть ковшом сёрбай.

— Я ведь не об этом, Петя.

Тогда чего он хочет, что ему нужно, что мне следует ответить, чтобы папа в кои-то веки полностью удовлетворился, чтобы отвалил подальше с идиотскими вопросами и попытками пристыдить меня или как-то нехорошо затронуть Тоню?

— Тогда, в твоей квартире, перед Новым годом, когда я неудобно завалился к тебе, она…

— Это к делу не относится, — через зубы произношу и испепеляю слишком любопытного, да к тому же странно зациклившегося на том эпизоде, папу. — Считай, что ты провел со мной разъяснительную беседу, я все принял к сведению, но…