— Нет.

— Я извинюсь.

— Он в этом не нуждается. Поверь, я знаю, о чем говорю. Ты унизишь его еще больше. Это…

— Я поговорю с ним, Велихов. Не приказывай мне. Ничего не выйдет, если ты будешь себя вести со мной, как хозяин.

— Я не хозяин, — поворачиваю голову и профилем ей отвечаю. — Ты свободна, но…

— Естественно, — хмыкает стопроцентно ухмыляющаяся Смирнова. Уверен в том, что Тонька улыбается. Ее сбившееся дыхание, теплый воздух, который я ощущаю, когда она меня касается, говорят о том, что шавочке смешно.

— Поцелуй меня, — хриплю и быстро добавляю. — Пожалуйста…

Смирновы сильно задерживаются. Мы с Нией успеваем пообедать, до слез из глаз посмеяться над какой-то чокнутой комедией, которую находим на одном из телевизионных каналов, затем немного, в течение сорока пяти минут или даже часа просто помолчать и посидеть в громкой от безмолвия тишине, внимательно рассматривая друг друга. Пару раз трогаем губами губы, пока шустрый малый отвлекается на свои занятия, а когда вдруг возвращается к нам, протягивая какого-то кислотного обормота, мы с Тосиком растягиваемся по сторонам и одновременно подкатываем глаза, отыскивая при этом на высоком потолке косметические недостатки: трещины, пятна и даже плесень, которой покрывается этот дом, когда идут затяжные ливневые дожди.

В три пополудни дружной компанией выдвигаемся на прогулку, развлекая пацана, который и возле детской горки и качелей все же умудряется искоса приглядывать за нами, смущая Тузика, которого я своим носом и зубами терзаю в районе основания тонкой нежной шеи.

Прекрасный опыт… Без пошлости и грубости, без вызова и игр, без пари, споров, без провокаций, которыми обычно промышляем, когда остаемся с Тонькой наедине.

— Переезжай ко мне, — шепчу на ухо сидящей на подвесной большой качели рядом со мной Смирновой. — Тонь, что скажешь?

— Родители вернулись, — она кивает в сторону ворот. — Господи! — всплескивает руками и закрывает ими рот. — Свят…

— Переезжай ко мне, Тосик? — не обращаю внимания на ее возможную истерику, обхватываю за плечи и притягиваю к себе. — Слышишь?

— Он погиб? Свят ушел? Нет, нет, нет. Петя, ты веришь? Он умер?

Машина Сергея въезжает во двор и накатом подбирается к парадным ступеням. Транспорт не успевает остановиться, как его задняя пассажирская дверь распахивается и из салона автомобиля пулей вылетает Юля, которая спотыкается на первой же ступени лестницы, сильно растягивается, словно раненое, подстрелянное браконьером красивое и хрупкое животное, елозит лбом марш, ползет наверх и жутким голосом орет.

— Петя! — Тонька прячется на моей груди, сильно прижимается ко мне, пальцами цепляется за рубашку, всхлипывает и монотонно повторяет. — За что, за что, за что, за что? Моя сестричка, любимая, любимая, такая дорогая…

Я слышу, как глохнет двигатель машины, как сильно завывает ветер, как четко и ритмично хлопает лопаткой Игорь по пластиковым формочкам, как с довольно громким щелчком открывается дверь водителя и вижу, как медленно выходит сильно спавший с лица всегда улыбчивый Сергей.

Смирнов возвышается над лежащей на ступенях женщиной, что-то нервно перебирающей пальцами, он просто смотрит и ничего не делает. Помочь здесь нечем, здесь только ждать, сочувствовать, поддерживать, дать время ей, себе, жене… И мальчику, который ярко улыбается мне.

— Петя, — говорит сын и тычет в меня пальчик. Сын… Сын Святослава, которого все же опознали и с кончиной которого пока, увы, не смирились.

Сергей осматривается по сторонам и что-то говорит жене, вытирающей платком свое лицо. Он странно крутится, озирается, словно что-то или кого-то ищет, и тут же замечает нас, раскачивающихся на качели. Я молчаливо жду, что скажет он! Я выдержу, а он мне не соврет.

Тонькин отец вскидывает руки, машет нам и сильно отрицательно мотает головой, а это значит:

— Тосик, Свят жив. Смотри, — несильно встряхиваю всхлипывающую на мне. — Смотри туда! Там твои родители и сестра…

«А ты просто переезжай ко мне»…

Он опаздывает!

Но я ему прощаю — ему все позволено, все разрешено и все можно.

Сегодня Мишка сильно задерживается. Задерживается почти на тридцать пять минут, а я, заскучав и истомившись от нуднейшего ожидания, в гордом одиночестве набиваю мелкий резиновый мяч о стену забронированного сквош-корта. Гибкий темно-синий попрыгунчик с желтой жирной точкой где-то на экваториальной, вымышленной для него, тонкой линией отскакивает от изрисованной красной сеткой передней панели и с увеличенной в два раза скоростью возвращается к «обидчику», ко мне, как бумеранг, ревностно разыскивающий своего хозяина, того, кто запустил и ждет «косу», внимательно следя за траекторией движения фигуры со странной аэродинамической характеристикой.

— Да! — размахиваюсь и точно попадаю по мячу, запуская новую подачу.

Стена резко крякает и гулко стонет от силы и точности моего удара, а я в ответ шиплю удовлетворение и, сцепив зубы, активно дышу носом, экономно расходуя силу своих легких. Нужно продержаться! Подольше, подольше, подольше… Я настроен только на победу, и я ее, без сомнений, одержу. Как и всегда, как и каждый раз, каждую нашу встречу здесь, только в этом месте, в котором нас с давних пор принимают за своих, за тех, кто хорошему и качественному неширпотребу в погоне за дешевизной и общедоступностью никогда не изменяют.

Сегодня наш с ним день. Так повелось. Давно… Уже и не припомню с какого времени мы проводим наши пятничные вечера здесь. Здесь — на закрытом корте, арендованным с огромной скидкой. Я не просто постоянный клиент, я завсегдатай, почти теневой хозяин, я тот, кто задает тренд и делает погоду в этом виде спорта.

Ланкевич не спешит сегодня, как, впрочем, и месяц назад, и полгода, и даже год. Вероятно, у Мишки есть на то причины, а я совсем не обижаюсь.

Ведь он придет!

Замок щелкает, прозрачная и прочная дверь, выдерживающая удары большой силы, отворяется, а я ловлю спиной прохладные прикосновения воздуха, вползающего сюда с той, враждебной, внешней стороны.

— Ты опоздал, старичок! — кричу и не оборачиваюсь, потому что знаю, кто вошел, и не прекращаю суету по корту. — Часы сдохли или ты специально? Испытываешь мое терпение? Ждешь, когда взорвусь?

Я не пропущу удар, даже если споткнусь и растянусь на земле. Даже тогда буду ползать и размахивать рукой, стараясь попасть по «нападающему» на меня мячу.

— Были дела, Гришаня, — лениво отвечает. — Я в игре или у тебя сегодня соло?

— Попробуй забери, браток, — прыскаю и прикладываю сеточную морду теннисной ракетки о круглую ряху прыгуна.

— Велихо-о-о-в, — рычит Мишаня и выскакивает, словно черт из табакерки, пред мои светлы очи. Он отбивает запущенный удар и, отставив руку, шустро отбегает назад. — На-ка, получи.

Легко! И абсолютно без напряга.

В свои седые годы мы носимся по корту, как зеленые заигравшиеся юнцы, почувствовавшие запах крови и близкой победы, уши которой маячат здесь, неподалеку — только руку протяни. Без конца, непрерывно и довольно грубо матерясь, подкалываем друг друга, вставляем шпильки, острим и шикаем, сочно шлепаем лесочной сеткой себе все еще сексуальные задницы, упакованные в спортивные шорты, выставляем указательные пальцы, тычем ими друг другу в раскрасневшиеся морды, крутим фиги, и задрав вверх морды злобно хохочем, когда кто-нибудь пропускает среднестатистический, без подвоха, удар.

— Лох, лох… Велихов, ты лох!

— Я поддался, — подкатив глаза, парирую. — Тебя побаловал, сынок.

— Сынок?

— Сосунок! Теперь оговорился.

— Я тебе вялый член на морду быстро натяну.

— Попробуй! — вращаю пошло бедрами.

— Легко! — он дергает свою мошну. — Ты, блядь, не меняешься. Какой-то замкнутый круг или у нас токсичные отношения?

— Окстись, Мишаня. Мы не пара. Что за определения? Я твой абьюзер, что ли?

— Дружба тоже бывает токсичной, Терминатор. Один — нарцисс, а второй…