«Он просто на хрен должен был пойти!».

Чего душой кривить? Ведь он как будто бы ушел. Смирнова облегчила мне задачу — сама сбежала, не просто разорвав помолвку, а «душевно» отменив свадебную сходку, тем самым проиграв пари на свой шоколадный магазин эксклюзивных сладеньких товаров и подарков. И если Мантуров не идиот, а он не идиот — это однозначно, то сам поймет, когда…

Когда «что»? Что такого тут вообще случилось? В конце концов, пусть Ния позвонит и расстанется вежливо, по-хорошему и красиво, в рамках давным-давно заведенных кем-то правил, с чересчур порядочным Егором потому, что:

«Я, сука и злодей, никогда к нему ее не отпущу!».

Это чертова болезнь? Не та, не та… Другая! Душевная, сердечная или мозговая, хотя о той, очень нехорошей, в амбулаторной карточке жирная отметка тоже есть.

«Ну, вы посмотрите на нее! Где эти черти забурились? И почему рогатые за страшной ведьмой не идут? Отлынивают от работы в нетопленном и пустом аду или растачивают вилы и кочегарят эксклюзивный чан с водой для химеры, у которой один глаз карий, а второй зеленый, или серый, или голубой» — прыскаю от смеха, наблюдая за тем, как странно оглядывающаяся по сторонам миниатюрная сбежавшая невеста выкатывается кубарем из пассажирской двери своей машины. Она осматривается, наводит резкость, изучает обстановку, затем прищуривается, словно плохо видит, что-то шепчет — проклятия «Петруччио» любезно нарезает, который, по-видимому, сегодня эту стервочку переиграл, — определенно спотыкается, наступая на воздушную юбку куклы с бабушкиного самовара, смешно втыкается ладошками в траву, затем встает, покручивая задницей, словно бракованным саморезом высверливается из мебельного шканта, отряхивается и, потирая внутреннюю часть кистей, снимает с рук нацепленную немного липкую из-за влаги грязь.

Даю пронзительный сигнал и сально ухмыляюсь:

«Понеслась, красавица! Ту-ту! Довольно юмора — пора уже бежать!».

Смирнова подхватывает юбки и оголяет свои ножки, затянутые в белоснежные чулки или колготки:

«Сразу сладкий стол, малыш? Зрительная прелюдия или это снова фарс? Я ведь очень голоден, а Тонечка сама все предлагает. Когда догоню, то на хрен растерзаю. Как офигительно достала она меня! Пора честь мелкой шавке оказать, пришло лихое время преподать ей жизненный урок. Пусть знает свое место и то, что не хрен с мужиками в долбаные игры на „слабо“ играть».

Задирает платье очень высоко — не тушуется и не стесняется, не догоняет, что тут как будто бы живые люди, которым, откровенно говоря, не все равно! Она вообще хоть понимает, кто за ней, пуская слюни, наблюдает по эту сторону лобового стекла и как сильно у этого кого-то закорачивает мозговые клетки от того, что он лицезрит, но, твою мать, не может взять? Я бы взял, если бы не долбаная справка и тягомотное, но слава богу, успешное лечение, которое я прохожу из-за одной похотливой стервы, на которой:

«Ты меня по тому же детскому пари женила… Блядь!».

Мне, конечно, больше повезло, чем Мантурову — законный муж, по крайней мере, неброшенный у алтаря жених, но все же меньше, чем остальным мужчинам. Я любил свою жену, путь не сильно, зато честно, надежно и красиво, да и мой брак в большей степени был добровольным и сознательным событием, чем игривым действом и покрытием проигрыша в дебильном споре, громко обозначенным Смирновой. Но Антония выкатила незаконный способ принуждения, чем сильно подстегнула к действию меня. Засранка как-то странно усомнилась в искренности моих намерений по отношению к женщине, с которой я встречался, спал и даже жил вне брака. Я на пари незамедлительно ответил и решил ей доказать, что не трепач, не обманщик и не мужик, катающий на себе без памяти влюбленную в него малышку в любой момент, когда ему приспичит потрахать любезно предоставленную дырку. Вот так я выбрал свой законный брак и, как оказалось позже, вытянул определенно несчастливый билет. Смирнова тешилась победой и махала ручкой, когда наш свадебный кортеж летел по городским улицам, окатывая водой из луж праздных зевак и завидующих нам гуляк. В тот день, если честно, я нисколько не сожалел о том, что проиграл. Себе шептал, что все было честно, а я красивую и умную женщину законной женой назвал. Хотел жениться, и, естественно, женился. Пусть жучка думает, что поспособствовала — сейчас вот, после смерти Эли, я не стану в этом кого-то разубеждать. А что у нас потом случилось? Неважно! Кто прошлым живет, тому в настоящем места нет, а в будущее не забронирован даже плацкартный билет. Я однозначно овдовел — никаких сомнений, жены лишился и чересчур заразную, как по старинке — срамную, хворь на память о счастливом браке приобрел. Да, как так в двадцать первом веке вышло? Моя Эля изменяла слишком прытко, укладываясь в койку со своими бесконечными натурщиками, которых рисовала в высокий полный рост и только ню. Видимо, анатомию, которая в старшей школе плохо ей давалась, повзрослев, жена экстерном решила нагонять…

«Ох, чтоб ты околела!» — закрываю рот рукой и зубами погружаюсь в кожу с одной единственной целью — только не заржать.

Лесной стриптиз на фоне девственной природы. Надо эту сучку брать. Сама напрашивается и жалобно скулит:

«Пе-тень-ка, возь-ми! Нет больше мочи мне терпеть…».

А чего не взять, если все, как говорится, даром! Бесплатно! На общественных началах или на шару! На любимую простым народом сладкую халяву демонстрирует мне свое красивое, наверное, новое, специальное по случаю, никем не тронутое белье, мелькает узенькими щиколотками, сгибая острые коленки, и сильно поднимает бедра, к которым я неоднократно прикасался, пользуясь ее любезным разрешением, когда она отрабатывала свое очередное проигранное мне «слабо». Какие-то тесемки, поворозки, кружева, толстая, почти на полбедра, резинка, и бело-голубая подвязка, которую я одной из первых для себя засек. Возьму на память, когда растопырю Тоньку между двух берез.

Прикрыв глаза, считаю про себя:

«Один, два, три, четыре…».

— Ай-ай-ай! — кричит Антония, а я резко распахиваю глаза.

«Пора!» — даю себе команду и выскакиваю из салона машины моего отца…

Смирнова рассиживается на поляне, как юная цыганка, проветривающая свои многослойные юбки, и трусливо оглядывается по сторонам. Боится нападения? Меня, конечно же, не видит, и даже не предполагает, возможно, делает вид, что не замечает. Я подкрадываюсь тихо, почти на цыпочках, мягко наступая и бережно придавливая зеленеющую травку, приближаюсь к бешеной невесте с ее открытой спинки и стараюсь не дышать, чтобы не спугнуть всполошённую малышку. Вытягиваю из петлиц ремень, медленно растягиваю кожу, затем свожу вместе руки, формирую тугую петлю, которую с легкостью и без особого напряжения могу накинуть ей на шею и стянуть потуже, как лассо у загонщиков норовистых и взбрыкивающих молодых кобылок, удел которых дорогая колбаса или толстые сардельки, в идеале, конечно, с сыром, чесноком и ветчиной, но в случае со Смирновой — и так сойдет, да и выход по продукту не большой; но вместо этого сильно руки в стороны развожу и щелкаю нетолстым шлейфом, как хлыстом. Опять же с одной лишь целью — воспитать необъезженную кобылку.

— Привет, Ния, маленький испуганный щенок. Заждалась? — шиплю в темную макушку, расположенную в точности подо мной.

— Господи! — вздрагивает, но ко мне лицом не обращается. — Как был придурком, так им и остался. Какого черта пугаешь? — прыскает, упирается руками в землю, предпринимает жалкую попытку подняться. — Идиот! Деревянный чурбачок!

— Тебе помочь? — смотрю за жалкими потугами. Она, как и ее машинка, неповоротливый жук-навозник или мадагаскарский таракан — не знаю, кто из них более омерзительный, — случайно перевернувшийся на спинку, которому самостоятельно встать на ноги не дано. Жучаре крепкий панцирь мешает, а этой стерве — свадебное полотно.

Тут я однозначно могу девушке помочь. Надменно ухмыляюсь и двумя ногами наступаю на любезно раскинувшийся по травяной подстилке белый, специально приготовленный для моих модельных туфель, плательный подол.