— Все нормально? — слежу за тем, как она бережно опускает на ленту остаток своего продуктового списка сегодняшнего дня.

— Да, — мама отвечает и проходит за моей спиной. — Это можно брать? — рукой указывает на пакеты.

— Я сам. Не беспокойся.

Похоже, эта женщина не выпустила пар и не умиротворилась. Поход в гипермаркет не привел ее в равновесие и не выдал разыскиваемый с большим трудом долгожданный дзен.

— Ма?

— М? — не поворачиваясь ко мне лицом, лениво отзывается.

— Что с тобой?

— Устала.

В последнее не верю, но оспаривать не стану. Сейчас вернемся домой, распакуемся, загрузим холодильник, пообщаемся и утрясем непонимание, сложившееся между нами.

Сначала отец… Теперь она! Что же вы делаете, родные? Наступаете на сына: одновременно, без объявления или предупреждения, с двух сторон, накидывая беззащитному за воротник со всех видов даже запрещенного соответствующей конвенцией оружия…

— Что? — краем глаза замечаю, как она, сидя в кресле пассажира по правую руку от меня, внимательно, как будто изучая, следит за мной. — Ма?

— Серьезный! — поворачивается на своем месте и укладывается на бок, протягивает руку и нежно трогает мои волосы. — Ты большой, высокий и очень взрослый! Красивый мужчина. Как время-то быстро пролетело…

По-видимому, на маму что-то накатило. Ее чем-то накачали, отравили в той шарашкиной конторе под названием «гипермаркет для всех скучающих за общением дам»?

— Тридцать лет не могли пролететь. Ты ошибаешься или тебе кажется. Хандришь? Что произошло? Отец обидел?

— И все же, — похоже, она меня не слышит. — Еще вчера у меня родился маленький сынишка, улыбчивый мальчик ковырялся в песочнице возле костра, катал машинки по деревянному бортику, неумело строил сторожевые башни, выдумывал истории, словно рыцарские летописи слагал, сражался с Сашкой, бился с братом на пластиковых мечах, гулял с Лючи, а сегодня… М-м-м! — прикрывает лицо, прячется за дрожащими ладонями. — Все, все, все…

Спорить бесполезно, надо молча слушать и вытирать ей слезы, если таковые замаячат на горизонте, в районе ее добрых глаз.

— Как дела, сынок? — выдыхает через ладони, не показывая мне лицо.

— Отлично, — сухо отвечаю. — Перестань. Ты чего?

— Отлично и все? — всхлипывает, но руки все же убирает.

Теперь, пожалуй, немного развернем.

— Живу, работаю, полноценно питаюсь, иногда тренируюсь.

— Забросил, да? — теперь мама водит музыкальной кистью возле меня, притрагивается к щеке, теплыми пальцами песочит мочку моего уха, спускается на шею, костяшками проводит по натянутой от напряжения жиле, и озабоченно поправляет воротник.

— Сейчас некогда, — дергаю башкой, пытаясь скинуть ее ласку. — Мам, пожалуйста.

— Как Тосик?

— Все хорошо.

— Хорошо, хорошо, хорошо, — мой ответ задумчивым тоном повторяет. — «Да», «нет», «привет-пока», «хорошо», «я тороплюсь», «отстань», наверное? Что мне следует спросить, чтобы услышать последнее?

— Мам, все хорошо. Я не вру.

Если начнет пускать слезу, я закину ее в офис к отцу — пусть там с ней сам разбирается. Он попросил об одолжении и намекнул на мой сыновий долг. Я все выполнил. Но на психоэмоциональные атаки от родного человека я не подписывался, когда давал согласие на круиз по магазинам и помощь по дому. Зачем вообще дал добро? Да Гриша настоял, когда в мягкой, как только он умеет, форме отчитывал меня неделю назад перед входом в «Шоколадницу», попутно узнавая о моих планах, наших делах с Тузом, и испорченных отношениях с Егором. Отец шипел, напоминая о важности настоящей дружбы, долбаном постоянстве, сучьей чести, какой-то там правде, верности и уважении к ближнему, при этом не смотрел в мои глаза, зато усердно изучал землю под ногами и давился никотином, с которого слез, прикладывая просто-таки нечеловеческие усилия. Однако после заикающегося и впоследствии поперхнувшегося собственным язычком свадебного колокольчика, стремительного, даже бешеного, старта Антонии и моей погони без раздумий за сбежавшей невестой, затем нашего совместного возвращения в дом ее родителей, Гриша раскодировался и наплевал на собственные обеты не брать в зубы отраву и не третировать никотином мать. Отец рычал и шикал, когда высказывал свое мнение по поводу того, что случилось. Странно! Мне почему-то казалось, что в прошлую с ним встречу, в выходной день, в его кабинете, в нашем офисе, и при вынужденном свидетеле, мы с ним все выяснили и пришли к взаимопониманию. Я полагал, что старший принял мою сторону, дал добро на то, что я задумал сделать с магазином, порадовался за возможные отношения с Антонией, правда, удивился этому всему, но точно не был раздражен, зол или неуправляем. Зато в ту пятницу отец, словно с цепи сорвался, и ни в чем себе не отказал. Не то чтобы я испугался, но зачем-то пообещал, почти дав слово, что поговорю с Мантуровым о том, что произошло, а главное, разрулю обстановку и представлю Егору дорожную карту по выводу наших с ним отношений на новый уровень. Да я просто повторял за батей все, что он предлагал. Хотя, на самом деле, считал, считаю и буду считать, что разговоры о сочувствии, какие-то объяснения, выглядящие, как банальное оправдание и даже ложь, не нужны Егорычу или кому-либо еще, оказавшемуся в таком же положении. Он не дурак, а значит, все прекрасно понимает и без моих, чего уж там, абсолютно неискренних слов.

«Я поговорю с ним!» — напоследок выдавил из себя, глядя в глаза отца.

И-и-и? Что-о-о-о?

Да, все в точности! Я выполнил обещание и поговорил. Если это, конечно, можно назвать разговором, но отметку о выполнении в своем ежедневнике я, конечно же, проставил.

Мы схлестнулись с Мантуровым на фехтовальной дорожке, как дуэлянты, сражающиеся за честь девушки, и разодрали друг друга с особым ожесточением. Но, как водится, по всем законам жанра — не мы такие, это спорт такой: жестокий, тяжелый, опасный и очень кровожадный. Зато мы по-мужски «поговорили».

Уже неделю сохраняем с ним исключительно деловые и рабочие отношения, пересекаемся в зале совещаний под пристальным вниманием отца и рядовых служащих конторы. У нас как будто новый уровень, повышенный и эксклюзивный, — «привет-пока-я посмотрю»! По мне, этого вполне достаточно. Он не лезет с советами и рекомендациями, не затирает чистоту эксперимента, не заглядывает через мое плечо — что не может не радовать, если откровенно, не шепчет подбадривающие, немного глупые и всегда несвоевременные слова, не спрашивает, как мое здоровье и в целом дела, а я не прикидываюсь «тимуровцем» или «кибальчишом», не строю из себя хорошего мальчика, который обсуждает с другим «хорошим парнем» девочку, с которой он не решался пойти на встречи, не спросив предварительно моего разрешения. Херня какая-то! Ей-богу, как вспомню, так намереваюсь поблевать, а проблевавшись хорошо, хотелось бы хорошо поржать.

Я не обманывал его и не уводил у него невесту, кто бы что ни говорил и не считал. Я не прикладывал явно ни руки, ни каких иных усилий из области воздействия на подсознание к тому, что отчебучила Смирнова на собственном торжественном событии. Я об этом догадывался и кое-что предчувствовал. Да что я вру! Я все прекрасно знал… Заранее! Задолго до того, как она все это осуществила. Это же Ния, а для нее дело принципа и чести — выиграть сраное пари, наплевав на собственные чувства и не принимая во внимание сопутствующие жертвы, каковых при наших играх бывает не перечесть.

Однако же замужество с нелюбимым человеком даже для Туза оказалось запредельным мероприятием. Выйти за того, кого ты знаешь ровно тридцать дней до состоявшегося второпях и кое-как любезного предложения, для вдумчивой, предприимчивой, иногда чересчур дельной, хваткой, временами злой и агрессивной стервы — скорый суицид на глазах семьи, близких и дальних, родственников, друзей и праздных зрителей, возможно, случайных воздыхателей. Ко мне она за столько лет привыкла… Меня стопроцентно выдержит и с моим присутствием вполне смирится — так, видимо, рассуждала Ния, когда давала стрекача через лесок, разыскивая поляну, на которой я ее настиг и потребовал свое…