— Мне жаль, Тоник. Но…

Жаль? Сука! Как я сейчас некрасиво и очень опрометчиво солгал. Не жаль! Абсолютно и совершенно. Хотелось бы еще разочек выдать, что я ее предупреждал и призывал прекратить все это, не доводя до свадебного представления.

— Я сбежала от Егора, — глубоко вздыхает и прячет взгляд, смежив веки. — Нехорошая, мерзкая… Я жестокая! — с закрытыми глазами смотрит прямо на меня.

Нет!

— Он это переживет, Смирнова. Перестань и хватит самобичеванием заниматься. Этот мазохизм сейчас вообще никому не нужен. Бьешь себя за то, чего уже не изменить.

— Все из-за тебя! — обхватывает ладонями мои щеки, сжимает, вытягивая мне губы, затем впивается ногтями в кожу и, приблизившись своим лицом, вновь открытыми глазами режет, словно скальпелем вскрывает воспалившееся брюхо. — Это ты! Ты меня заставил! Какого черта приперся? М? Доволен? Хозяином себя возомнил? «Шоколадница» не давала покоя или то, что это мое детище? Знаешь… Ты хоть знаешь, — тычет острым пальцем в основание моей шеи, — сколько я вложила в этот магазин средств и нервов? Ты вдруг вернулся, давил на жалость — молодой вдовец, убитый горем. Я сочувствую тебе, но… А-а-а-а! Какого лешего ты приклеился ко мне? Чертова игра! Знаешь, что…

— Успокойся, — дергаюсь, пытаясь вылезти из ее захвата и избегая неприятных тычков ее живой указки. — Что с тобой?

— Это все нечестно! Ничего не получишь. Я не стану подписывать ни одной твоей писульки. В конце концов, это, блин, смешно. «Антония» проспорила место соучредителя. Ха-ха! «Как? Как?» — орет толпа. «Все очень просто» — отвечаю им. — «Такое вот пари!». Не будет этого!

— Это долг чести, Ния, — посмеиваясь, говорю.

— Ты что, в прошлое нырнул? — рычит, разглядывая исподлобья. — У нас какой век на дворе? Какая честь, Велихов? Пошел ты…

— Успокойся. Что с тобой? Я надежный партнер, Смирнова. К тому же я вложусь в твой бизнес. Я же не с пустыми руками, в конце концов, к тебе пришел.

— Чего? — не скрывая недовольства и сомнений, прищуривается, но все-таки прислушивается к тому, что я говорю.

— Я внесу определенную сумму в качестве учредительного капитала, так мы выплатим часть твоего кредита и подарим «Шоколаднице» часть финансовой свободы. У меня есть вопросы по налогообложению и расчетами с поставщиками. Это необходимо пересмотреть. Для начала такой фронт работ. Что скажешь?

— Скажу, что это очень странная щедрость с твоей стороны. Выглядит подозрительно и совершенно не вызывает доверия. Вот я еще раз спрашиваю… — останавливается, задерживает дыхание, сопит, и выдыхает открытым ртом.

— Ты задала уже вопрос? — перебиваю, выказывая нетерпение. — Или только собираешься?

— Какого черта, Велихов? — кричит мне в ухо.

Оглушила и, по-видимому, навсегда лишила слуха.

— Здесь об этом желаешь разговаривать, Антония? Среди мошкары, на сырой земле, в разодранном платье, с открытым тылом. Кстати, там тебе не дует? Не хотелось бы потом слушать упреки в непрекращающемся цистите, — поджимаю плечо к изувеченному ее ором уху. — Чокнутая! Дура!

— А ты привыкай. Поставь меня, — внезапно убирает руки, скрещивает их на груди и вместе с этим очень низко опускает голову. — Осведомленный грубиян. Какие умные слова он неожиданно знает. Мне…

Не слушаю ее трепню, но быстро озираюсь по сторонам, выглядывая какую-нибудь ерунду, которую мы могли здесь второпях оставить. Замечаю на земле, там, где я ее нашел, свой ремень и ее туфлю. За этим надо бы вернуться. Сначала посажу ее в машину, привяжу и закрою, а там… Там, наверное, посмотрим!

— Мне это неинтересно, Тузик. Доставлю тебя к месту встречи…

— Я домой хочу, — бурчит себе под нос.

— Домой? — небольшое изумление специально для нее изображаю. — Где твой дом, щенок? Куда Ваше мелкое Величество конкретно желает прибыть с комфортом? Может быть, к Егору? — и на всякий случай задаю уточняющий вопрос.

Тоня вскидывает голову. Пристально рассматривает, наклоняя голову то к правому, то к левому своему плечу, затем вдруг проводит пальцем по моим бровям, обрисовывая глазницы, опускается на щеку и останавливается лишь тогда, когда ее подушечка задевает верхнюю губу.

— Ты на дядю Гришу похож.

Сейчас я даже выражусь, как «дядя Гриша».

— Здрасьте, Ния, приехали.

— А что?

— Ничего. Но…

Какое верное и очень точное наблюдение! Все так говорят, особенно мама, когда я в чем-то с ней не соглашаюсь. Так прям и заявляет, что я точная копия отъявленного «негодяя», за которого тридцать лет назад она имела глупость выйти замуж. Потом, правда, вешается мне на шею и крепко-крепко обнимает, повторяя, что это шутка, а папа просто чем-то имел неосторожность ее достать, но она его за столько лет прощает…

— Красивый, — хихикает и ладошкой прикрывает рот. — Очень-очень.

По-моему, снова-здорово!

— Пытаешься меня подкупить, задобрить? — забираюсь на небольшую насыпь, еще раз подкидываю Нию, ловлю ее недовольное ворчание и ощущаю цепкость рук на своей шее. — Страшно, Тузик?

— Высоко, — щекой укладывается мне на плечо и ерзает, словно помятую рубашку собой наглаживает. — Петруччио?

— М?

— Отвези меня домой.

— Как скажешь!

Смирнова закрывает глаза, поднимает расслабленное лицо и утыкается носом в основание моей шеи.

— Шоколад! — шепчет, выдыхая теплый воздух, щекочущий мне кожу. — Лимон или апельсин? Что это? У тебя вкусный запах, Велихов.

А у нее собачий нюх и женская изворотливость!

— Итак? — стучу подошвой по асфальту, очищая налипшую грязь.

— Итак? — Тонька открывает глаза. — Что случилось? — отклонившись верхней половиной своего тела от моей груди, сканирует меня своими разноцветными глазами.

— Что тебе сейчас надо, Тузик? — отдышавшись и переведя свой дух, иду туда, куда изначально метил.

— В каком смысле?

— Ты изменила интонацию, откинула ругательства, стала слегка покладистой. Это свидетельствует о том, что…

— Я пить хочу.

Я так и знал! Сейчас будет вить веревки, потому что «сильно ранена».

— Достань брелок, пожалуйста, — останавливаюсь возле двери на месте пассажира, сидящего рядом с водителем. Старательно делаю вид, что не услышал пожелание, смотрю куда угодно, только не в ее лицо и, уж тем более, глаза, чтобы не попасться на крючок под названием:

— Петенька… — пищит и тут же квохчет. — Тебе не тяжело?

— Просто достань брелок, Антония.

Если она не заткнется, я ее брошу. И плевать на то, что это будет ощущаться болью для нее, а с моей стороны будет выглядеть жестоко.

— А где он? — Смирнова приподнимается, вытягиваясь телом, словно из глубокой спячки пробуждается и почти с ног до головы осматривает меня. — На тебе нет пиджака.

Логика и наблюдательность — все сто процентов. Помимо пиджака, на мне еще и ремня нет, и если Тонька не поторопится, то я могу лишиться брюк, схватив их где-то возле своих коленей.

— В правом кармане, — не смотрю на нее, зато разглядываю наш общий образ в тонированных стеклах забрызганного дорожной грязью недавно еще белоснежного автомобиля.

— О! — Тонька прыскает и раскачивается на моих руках.

— Тонь… — перевожу на нее взгляд. — Ты не могла бы просто успокоиться и…

— В кармане у Пети Велихова я найду ключик, которым…

Прищуриваюсь и с особой тщательностью и даже въедливостью, и нескрываемой страстью к мелочам, деталям, изучаю того, кого с некоторой легкостью держу на своих руках. Странное дело, должен вам сказать.

Мы с ней на одной поляне были? Вроде да! Ничего там не случилось? Да нет, все было, как обычно: пикирование и грубость. Она что-нибудь там в рот брала? К сожалению, нет, хотя у меня точно есть то, чем можно Тонечку заткнуть хотя бы на пятнадцать минут, а потом…

— Ты не кончишь, если я вдруг руку засуну в карман твоих брюк?

— Желаешь дальше ковылять на своих ногах?

— Я пошутила. Ну, пошутила же, — надувает губы, возится, умащивается, а затем перегибается и засовывает руку в мой карман.