— Отменный колорит, Наталья. А цитату я тебе дарю! Вставь в книгу — соответствующая плашка у тебя есть, так что ничего противозаконного не будет, если ты там парочку нехороших слов ввернешь. А вообще, я не хочу знать об этих доходягах. Достаточно того, что я с ними потом сплю, когда читаю сигнальный выпуск твоего «ну никак не вырисовывающегося» романа. Мы тут вдвоем, детка? — немного отстраняюсь и по-воровски оглядываюсь по сторонам.

— Сашка поздно вчера вернулся. Так что…

Черт! Младший сын отсыпается после бурного вечера с друзьями?

— Пьяный? — перегибаюсь через женское плечо, чтобы заглянуть в миску, в которой Наталья что-то тщательно мешает. — Это что?

— Нет. Оладьи, муж.

— Вау! — вознаграждаю ее щеку быстрым поцелуем. — Буянил сын?

— Гриш…

— Что за дети! — прыскаю. — Один дела почти на миллион сливает, второй ищет место в жизни уже на протяжении двадцати семи лет. Мне его за руку, что ли, взять и к нужному месту подвести? Что с его Альбиной? Он не хотел бы к ней переехать? Пусть девчонка привыкает к его характеру, носкам, трусам и мужской неаккуратности.

— Они расстались, — жена глубоко вздыхает и даже всхлипывает.

По крайней мере, я точно слышу начинающиеся слезы в несокрушимом образе гордой и неприступной Велиховой до той поры, пока речь не заходит об ее неуправляемых сыночках, к появлению на свет которых я имею непосредственное отношение. Возможно, я им ген дефектный передал: в первый раз — когда выполнял условия безумного договора, заключенного с Натальей, тогда еще Шевцовой, отчаянно желающей завести ребенка, потому как женский срок и состояние ее здоровья, твою мать, сильно поджимали и подстегивали усерднее двигаться вперед; а во второй раз — когда любил Черепашонка именно в этом доме, в каждом закоулке, в который проходил ее высушенный то ли физическими упражнениями, то ли природными данными аппетитный зад. Я делал Сашку, тараня членом и заглядывая в эти мудрые голубые, в отдельные моменты — серые или стальные, волшебные глаза.

— Идем со мной, — разворачиваю жену к себе лицом, указательными пальцами, не касаясь ее щек и скул, заправляю выбившиеся пряди за уши, а в поцелуе трогаю кончик блестящего носа. — Рано, Велихова: для твоих оладий, для причитаний о судьбе виртуальной пары, о несознании сынков. Отличное время для любви, Наташка.

— Пожалу-у-у-йста, — скулит. — Мне…

— Полежим вдвоем и помечтаем.

— Велихов…

— М?

— Откуда ты такой? — приподнимается на носки, вытягивается тонким телом и, забросив руки мне за шею, мятным поцелуем отвечает тем же действием — губами щекочет мой нос и резцами прикусывает хрящик. — Быстро отвечай!

— Какой? — жмурюсь, напрашиваюсь на комплимент и ласковые слова от женщины, которую всю жизнь люблю и еще чего-то стойко жду.

— Умный.

— Ну-у-у-у…

— Красивый.

— Это да! — гордо выставляю подбородок.

— Наглый.

— Это спорно, Ната.

— Настырный.

— Так лучше, милая. А твой словарный запас…

— Сексуальный, — спускается губами мне на щеку, кусает подбородок, а руками перебирает мои посеревшие от соли с перцем волосы, скребет ногтями, которых у нее почти нет, и взъерошивает затылок. — Хочу тебя, любимый…

— М-м-м? — удивленно изгибаю бровь.

Наталья видит мое изумление и заливисто, но в рамках установленного в этом доме уровня звуковых децибелов, хохочет.

— Пообниматься, милый.

— А дальше?

— Гриш… — лицом краснеет, а телом, кажется, бросается в адский жар.

— Что такое? — отстраняюсь. — У меня есть законная жена, которая стабильно отказывает мне в близости. Я начинаю сомневаться, а так ли я ей дорог, любим, желанен. Не нравлюсь?

— Ну-у-у…

— Охренеть! Заряди сейчас про возраст, Велихова, и я подам на развод.

— Просто это как-то… Саша в доме и мне уже шестьд…

— Твой сын давно не девственник, а возраст этому делу не помеха. У меня все в идеальном порядке, есть средства, которые улучшат и твою картину. В конце концов, простые ласки никто не отменял…

Обняв за талию Наташу, отрываю легкое тело от пола и негнущимся столбиком несу ее к ступеням лестницы, ведущей на второй этаж.

— Господи! — смеется, гладит мои щеки и не выказывает сопротивления, скорее наоборот, сосредотачивается и терпеливо ждет, когда…

— Хэллоу! — со второго этажа раздается сонный мужской голос.

— Поставь, поставь меня, — шипит Наталья, упирается своими ладонями мне в плечи, а взглядом бегает, словно на чем-то пакостном ее застали целомудренные родители. — Гришенька, пожалуйста, — жалостливо пищит.

— Как дела? — кричу сыну в качестве приветствия, а свою Велихову крепко на руках держу. — Перестань сейчас же, — рычу дергающейся Черепашке.

— Окейно все. Который час?

— А по-русски, Саша? Половина восьмого, выходной зимний день. Преддверие…

— Все очень хорошо, — похоже, он перебирает руками по перилам — я слышу шлепки, хлопки, удары, перестук, словно барабанщик ритм проходит, и спускается к нам, вниз. — Мамуля, привет, — поравнявшись с нашими фигурами, прикладывается щекой к ее руке, которая нервно дергает мне волосы. — Па, не тяжело?

— М? — поднимаю брови.

— По-моему, мама желает на твердь земную стать, — кивает головой в ее сторону и мне подмигивает.

Издевается, младший черт!

— Иди, куда шел, философ, — подбородком указываю приблизительное направление, в котором этот щенок должен пойти. — Не мешай.

— Не вопрос. Такая рань, — потягивается и, широко разинув рот, зевает. — А-а-а-а, чего пожрать? Ма?

Он такой простой! Как два рубля старинного года выпуска у нумизмата.

— Что сам найдешь! — рявкаю, всматриваясь в спрятанные за опущенными длиннющими ресницами глаза Наташки. — Сейчас, милая, — к ней тихо обращаюсь и тут же сыну задаю вопрос. — Какие планы на праздники, Халва?

— Перестань! — жена аккуратно бьет по моим плечам. — Глупое прозвище. Опусти сейчас же.

Прозвище, возможно, глупое. Но, между прочим, он себе его и придумал, когда пошел в школу, в счастливый первый класс. Так мальчишка перед детской аудиторией, сидящей и следящей за его антре с открытым ртом, представился, когда в помещение зашел прикрытый ароматным веником в крафтовой, почти газетной, упаковочной бумаге. Большой букет тогда Наташа выбирала, я прихоть только оплатил.

Сын безбожно и нещадно издевался над своим именем и моей фамилией — Александр Велихов. Не вижу ничего такого — по-моему, все, как у всех, но детской фантазии этот хмурый папа не указ. Не знаю, как он до этого дошел, но при знакомстве с одноклассниками представился не Сашей, а Халвой. Орехово-семечковое-масляное лакомство, наверное, любил! Такого, между прочим, тоже не припомню. Возможно, у меня по возрасту уже склероз. Но чего мелкий детворе тогда сказал, того, увы и ах, не воротить назад. Так эта кличка закрепилась, а потом еще и к нам в семью зашла.

Сашка — добрый парень, но слишком шебутной. Он ищет приключений, которыми потом питается, а в периоды затишья или латентных поисков живет. На ум не приходит, чтобы сын грустил и инсценировал какой-нибудь пушкинский сплин или классическую хандру богатых мальчиков, у которых все хорошо до встречи с какой-нибудь Ольгой или Татьяной, или до нажатия пальчиком курка «пиштоля» по нужде приобретенного друга. Он деятельная, подвижная и яркая натура, которая никак не может притулить в мещанском образе свой зад. Сын — многостаночник, фрилансер, удаленщик, полуночник. Не знаю, кто еще? Распорядок и планирование даже собственной жизни однозначно не для него. Это яркий человек-экспромт и душа компании, которой всю эту душу и отдает. Но свободолюбивому парню почти тридцатник, а он все еще с отцом и матерью живет. Имеет высшее юридическое образование, а жизнь какого-то недалекого мотылька-однодневки ведет. Подумываю взять младшего к себе в контору, да только за свой давно установившийся имидж и будущую карьеру Петьки переживаю. Кстати, о последнем фарисее…

Скинул дело, словно был не заинтересован в своим выигрыше. Не напрягает Петю проигрыш? Совсем? Его бы отодрать ремнем, но вместо этого я «мальчика» пораньше с «победителем» на их любимые гульки отпустил. Ушли с Егором саблями махать и выяснять личные или профессиональные отношения на фехтовальной дорожке. Средневековье какое-то! Твою мать, как далеко зажравшимся засранцам до личного Ренессанса, свободного барокко или… Кучерявого рококо? Блядь, тридцатилетние дети, мечтающие о македонских завоеваниях, но только на бумаге, всей фигурой напрашиваясь на поощрение «отца». Мишка жутко бесится, когда разговор заходит о его любимом и единственном сыне, который даже не желает взять его фамилию. Мантуров — и все! Хотя бы в этом отношении мне однозначно повезло.