— Смотри!

— Глазам своим не верю. Они отдают ей пса?

— Так просто…

— Эти варяги совершенно глупы, когда рядом нет конунга.

— Или вёльва… слишком умна.

Когда викинги подвели Бруни на цепи к Марне, он начал скулить, рваться с цепи, и двум викингам приходилось держать ее. Наконец, он даже обмочился. Марна стояла, пытаясь не делать лишних движений, не показывать всю свою любовь и жалость к псу. Она стояла, сжимая и разжимая губы, а в глазах все-таки появились слезы.

Наконец, она протянула руку, чтобы взять цепь.

— Делай это здесь!

— Нет, — резко ответила Марна. — Я должна идти в лес. Одна. Боги не говорить со мной, если здесь. Я оставлять пса в лесу на Глейпнир. А затем…

И Мирослава, глядя в глаза глуповатых викингов, думала, что же еще такое сказать, чтобы полностью их купить.

— Боги хотят кровь. Жертва. Я вернусь, и я дам вам женщина. Вы должны убивать ради богов. Хороших богов. И тогда они вас простят. Но… прежде чем жертва идти к богам, ей нужен мужчина.

И тогда, казалось, все уши викингов развернулись в сторону Мирославы. Даже брови их поднялись.

— Вы решать. Один мужчина. Он должен лечь с жертвой и открыть эти врата. Кто?

И так дело было сделано. Цепь, державшая Бруни, оказалась в руках Марны. Она ушла в лес и, конечно, пройдя через него кругом, вернулась в Новгород с другой стороны. Олег и Глеб следовали за ней по крепости, чтобы путь ее оказался свободным. Они видели, как Марна, возвращаясь в город, бежала и плакала от страха. Она бежала так быстро, что даже не позволила себе остановиться и, наконец, приласкать своего друга. А викинги… а викинги так целый час и спорили, кто же возляжет с рабыней. У них не было женщин много месяцев. А у кого-то и годы. Викинги даже подрались, но счастливчика так и не выбрали. Решили, что сделает это сама вёльва, когда вернется. Или боги пошлют знак.

Знак случился часом позже. Дочь местного кузнеца шла вдоль берега, возвращаясь в город. Она несла охапку подснежников, что набрала по пути для своего младшего брата, Николки. Двое варягов преградили ей путь, спрашивая чья она и куда держит путь. А дева только молчала и смотрела на мужчин не моргая.

— Глаза у нее какие-то бешеные, — шепнул один варяг другому. — Пугает она меня.

— Она и не должна тебя не пугать. Эту деву вёльва прислала. Или сами боги потешаются над нами, вот и выбрали такую уродицу…

Варяги долго спорили меж собой, и дева вдруг что-то промычала, улыбнулась криво и протянула им свой букет подснежников.

— Деваться некуда, — пожал плечами первый, и второй подошел к деве, перекинул ее через плечо, а она только и смеялась, смотрела на второго, идущего позади и корчила страшные рожи.

Воины, оставшиеся в лагере, повысовывались из своих палаток, когда учуяли запах женщины, услышали ее тонкий игривый голосок.

— Вёльва послала нам избранную.

Они уложили ее на подстилку из сухой травы посреди лагеря, и варяги окружили ее.

— Странная она, — почесал голову один из самых старых викингов, который застал деяния еще самого Рагнара Лодброка.

— Ладно, мне на ней не жениться, я сделаю, — махнул рукой самый младший и стянул штаны.

Он вышел в центр круга, сел возле ног девы, раздвинул их, а она только и смеялась, и корчила рожи.

— Злые боги пытаются сбить нас с толку, вот что, — предположил кто-то.

И тот, что выбрался быть исполнителем, поморщился, с неприязнью перевернул деву на живот, чтобы не видеть ее лица. И все же, когда сделал он свое дело, не устояли и многие остальные. Каждый хотел оставить свое семя там, в деве, которая уйдет затем в мир богов, а значит, заберет с собой и детей.

Двадцать первый викинг был последним. Дева уже почти не дышала, истекала кровью, и нельзя было, чтобы умерла она вот так. Когда двадцать второй подошел к ней, сгорая от нетерпения, его оттолкнули, и началась новая драка. Затем главный из них (ставший главным, пока на месте не было ни ярла, ни конунга) поднял рабыню за шею и убил ее по голове тупым ударом обратной стороной топора. Другой варяг поднес чашу, чтобы собрать кровь. И когда драка на другой стороне от жертвы прекратилась, викинги выстроились в очередь, чтобы нанести этой кровью ритуальные метки на свои лбы. Кто-то уже завывал ритуальную песню и бил в барабан, обтянутый медвежьей шкурой. Мембраной же слушала кожа некогда убитой рабыни.

— Что за чертовщина здесь происходит?! — ярл Синеус, который должен был быть в крепости, взялся из ниоткуда. — Кто эта девушка?

— Мы принесли жертву, ярл. Вёльва указала нам на нее. Боги разгневались на нас, но теперь все будет хорошо.

— Вёльва?.. — и тогда ярлу уже не было дела до убитой девушки. — Она здесь?

— Здесь, ярл. Взяла Хати, чтобы посадить его на цепи, и ушла с ним в леса, послав нам эту девственницу для жертвоприношения.

Ярл Синеус закрыл глаза рукой и нервно выдохнул.

— Уберите здесь все немедленно. И конунгу — ни слова!

— Да, ярл, — промямлили варяги, а сами и не поняли, почему должны молчать и почему ярл обошелся с ними так несправедливо, ведь они только что спасли свое племя от страшного конца.

Харальд, вернувшийся в лагерь, потому что поссорился с конунгом в очередной раз, взял цепь волчицы в свою руку, тут же развернулся и отправился обратно в город.

— Вёльва, — прорычал он себе под нос и сжал зубы.

— Вы не видели мою дочь? — донеслось до ушей Харальда, когда он пробирался через базар. Люди расступались, тыкали пальцами, диву давались, откуда у этого варяга волк, а он только и говорил всем подряд, что волк этот необычный и умеет трюки выполнять. Пусть приходят вечером на главную площадь!

— Моя дочь? Не видели? Она совсем у меня дурочка на голову. Не видели? Немая она. Не говорит совсем.

Харальд намеренно увильнул от старика, чтобы тот не видел его лица. Теперь задача становилась сложнее. Не только вёльву найти, но и старика убить, чтобы не болтал.

Именно там, на главной площади, куда новгородцы обычно и собирались для веселья и гуляний, и нашли кузнеца. Все его лицо было истерзано, порублено. Синеус постарался на славу, чтобы в смерти кузнеца теперь винили волка, а не варяга.

Марина знала, что Ковалевых не было дома. Приемные родители Мирославы были в отъезде в Россию, а когда подобное случается, все соседи обычно бывают в курсе. И потому она пришла к их дому прямо посреди белого дня, ни от кого не таясь.

Марина подошла к невысокой калитке из черных прутьев, интересно завитых и сплетенных между собой, и положила на ладонь на почтовый ящичек, в который однажды и подкинули письмо с просьбой оставить месячное дитя у себя, а мать не искать.

— Ковалевы… — прочла она на английском, а затем посмотрела себе под ноги. Туда, куда однажды и положили Мирославу.

Теперь Марина смотрела на это место по-новому. Три года своего детства она провела в этих стенах, и тогда видела их совсем иными. Она видела лишь роскошь, какая не была доступна ей и ее матери — они часто скитались на улице и просили подаяния. Она видела длинный обеденный стол из красного дерева, за которым собиралась семья — мать, отец, дочь, нянечка и их служанка Марта. Марина никогда не знала своего отца — он пропал без вести, когда ее мать была только беременна. Впрочем, Марина вообще сомневалась, что ее мать говорила правду. Если Анна так любила своего мужа и всем сердцем желала его снова найти, то почему так боялась собственную дочь от любимого мужчины и сторонилась ее?

Да и какая разница теперь? Мать ее мертва, а Ковалевы — больше не те, кем казались ей. Как и сама Мирослава. Та правда, которую мать Марины не соизволила забрать с собой в могилу, отравляла теперь воздух, которым дышала сама Марина, куда бы она ни пошла.

И теперь, когда Марина смотрела на этот особняк — все, что она видела, было настоящим Домом Ужаса. Вот, откуда все началось. С того дня, когда ее мать устроилась на работу к Ковалевым.