Линн была лишь ее выдумкой, наполовину стершимся воспоминанием из рассказов нянечки, и потому Мира писала о ней в своей книге. Она помнила, как та рассказывала ей байки о рабыне, что была однажды, еще в эпоху викингов, сожжена на костре. И нет, она не говорила на русском. Она была рождена датчанкой и стала рабыней по бедности своих родителей, которые продали ее. Еще во Фризии. Такой была судьба Линн по книге Мирославы. По рассказам нянечки. Но что случилось с этой Линн?

Ефанда в тот же вечер рассказала мужу о случившемся, чтобы оправдаться за свой проступок. Рёрик был вне себя, ходил кругами по спальне и кричал на нее. Ефанда, перебирая пальцы рук, рассказала о том, что их гостья была не такой простой, как показалось сначала, поведала она ему и о том, что Мирослава знала не только имя самого Рёрика, но и Катарины, никому не нужной служанки. Конунг мучился догадками: зачем чужестранке понадобилось спасать Линн? как она оказалась здесь? кто ее подослал? подстроила ли она свое похищение тем, что поменялась с Линн?

— Не спросив меня, не смей поступать так, как тебе вздумается! — Рёрик ударил рукой о стул. — Что происходит с тобой, что в один час ты мудра, а в другой ведешь себя не лучше взбалмошной древлянки?!

— Откуда тебе знать, как ведут себя древлянские женщины?.. — прошептала Ефанда обидевшись. Ее оскорбило сравнение с другим племенем, уже какое десятилетие враждовавшем со словенами, к которым принадлежала она сама.

В тот же вечер допросили и рабыню, но Линн ничего не знала. Она рассказала Ефанде, что видела чужестранку в лесу, когда бежала к Варяжскому морю.

— Эту девушку схватили вместо меня. Перепутали… Я не знаю ее, клянусь богами, не знаю…

О том, что Мирослава говорила на ее родном русском языке, она умолчала. Никто в крепости не знал секрета Линн, который она теперь разделила с чужестранкой. На вопросы о том, куда же она бежала, Линн солгала, что хотела утопиться и вода принесла бы ей более желанную смерть, нежели огонь.

Мирослава не успела опомниться, как стемнело и Катарина повела ее умываться. Она раздела ее до нижнего платья, обтерла влажной серой тряпкой, от запаха которой Мирослава то и дело морщилась, и принесла темно-зеленые ткани. Удивительно, как быстро настроение пленницы изменилось: еще с утра она не позволяла Катарине к себе притронуться. Неужели это смирение? Принятие? Затишье перед бурей? Или снадобье?

— Конечно, вы еще не придумали зеркала, — Мирослава крутила головой в разные стороны, пытаясь рассмотреть себя и понять, как она выглядит, запомнить эти ощущения, детали.

Быть может, однажды она сможет вернуться домой? В первую же очередь она займется своей книгой, своей единственной радостью и отдушиной, и никто не посмеет ее обвинить в том, что она пишет как-то не так и что-то не то. Откуда им знать, как правильно? Зато Мирослава теперь точно все знает. Она знает, как пахнет и как звучит то место, которое прежде было лишь словом. Она знает, какова на вкус Старая Ладога, для нее отныне — просто Ладога, просто Альдейгьюборг. Она расскажет все, не утаив ни одного воспоминания об этом страшном месте. Быть может, поэтому она здесь? Быть может, все не просто так?

— Порой нам кажется, что мир стал слишком мал и тесен... Он изучен, а дороги истоптаны. Но что, если посмотреть внутрь, а не вовне? Новая бесконечная вселенная. О дивный новый мир! — ухмыльнулась Мирослава, щупая свой засаленный подол. — Кто бы мог подумать, что в такой маленькой рыжей головке столько всего умещается! — она посмотрела на Катарину и улыбнулась. — Даже ты! Ты просто моя фантазия! И при всей твоей глупости и бездарности ты — потрясающая фантазия! Я тебя создала... Ты мое дитя. Когда я думаю об этом, у меня мурашки бегут по телу... Сначала ты была лишь рассказом нянечки, воспоминанием из детства... Затем я описала тебя словом и назвала именем... Теперь ты обрела живую плоть... только благодаря моим мыслям и моим глазам…

— Опять что-то кудахчет на своем... — пробубнила себе под нос Катарина, выпучила глаза и затянула кожаный пояс на талии пленницы так сильно, что та начала задыхаться. — Хоть ночью глаз не смыкай: еще утащит в болото или сожрет…

Катарина достала из своего кожаного мешочка еще снадобья и протянула кусочек девушке.

— Держи еще. Ты уже идешь на поправку. Вот и славно, — Катарина натянула искусственную улыбку.

Мирослава не отказалась. Лекарство и впрямь ей помогало. Она больше не плакала и даже думала, что стала смелее, чем обычно.

— Наверное, мне просто ставят капельницы, — посмеялась она над собой, разжевывая горькое снадобье.

— Вот и славно, — Катарина похлопала девушку по плечу.

Как только Мирослава была готова, ее отвели в главный зал. Она не знала повода такому веселью, но с наступления темноты и до самого рассвета викинги пировали, пели и делились историями в душных комнатах, которые топились по-черному. Копоть, оседающая на потолках, стенах и одеждах, омрачала и без того мрачные помещения.

Мирослава сидела в конце длинного деревянного стола, и теперь у нее была возможность подробнее изучить каждого приближенного Рёрику. Она убедилась в том, что викинг, убивший младенца, действительно был Синеусом и вторым братом конунга по старшинству. Правда, она не понимала, почему другие варяги, зовя Синеуса через весь зал, кричали со свирепым скандинавским акцентом «Харальд!» и почти похрюкивали, пьяные от браги. Это определенно был Синеус, которого она написала и не спутала бы ни с кем другим. Варяг носил черную бороду и длинные волосы, которые завязывал на затылке в узел.

Как она не спутала бы и Трувора, которого другие опять-таки почему-то звали Утредом. Когда Мирослава услышала это имя, она подумала, что ей почудилось. Тем не менее этот самый Утред внешне не отличался от Трувора, придуманного ею. Самого младшего и нежного в отличие от братьев. Его волосы были золотистыми как пшеница. Растительность на его лице почти отсутствовала. Утред, или же Трувор, не один год мучался, пытаясь отрастить хорошую бороду, но природа не хотела давать ему ничего, кроме мягкого пушка, торчащего клочками на подбородке и щеках.

Также у братьев была красавица-сестра Иттан, на которой совсем не было лица весь вечер. Она ни с кем не говорила, не ела, не пила и была бледнее луны. Мирослава смогла насчитать трех мальчишек, которых не пустили за стол. Они то и дело подбегали сзади к Иттан, дергали ее за рукава и просили еще еды. Она была безучастна, и Мирослава понимала почему: датчанка имела трех сыновей и как только смогла родить дочь, малышке тут же вспороли брюшко. Как хорошо, что Иттан не знает, кто такая Мирослава и что она сделала с ее дочерью!

Рядом с Иттан сидел ее муж, который, если и говорил с женой, то был холоден и груб. Улыбался он лишь рабыням, которые подходили к нему с закусками и напитками, но не смел позволить себе лишнего при братьях жены. К тому же он считал Иттан виновной в уродстве родившейся дочери, хотя и не был сильно расстроен, как если бы это был сын. Его имя совпало с тем, что дала ему Мирослава. Ларс.

Райан сидел в конце стола, но напротив Мирославы. Каждый раз, как только он замечал жадные взгляды мужчин, устремленные на нее, на его лбу набухала вена, а губы едва шевелились, собираясь вот-вот изобразить ухмылку. Однако он не мог себе это позволить и потому был спокойнее удава, мало ел, скромно пил и держал руки под столом. Остальные викинги нагло их клали на стол и то и дело расталкивали локтями еду и деревянные кубки. Мирослава удивилась тому, что несвободный человек, раб Синеуса, сидел за столом вместе со всеми так, будто был равен им. Он был хорошо одет, умыт и свеж. Она никогда не упоминала о подобной ситуации в своем романе и решила, что, возможно, такое незначительное событие не противоречит сюжету. Тем не менее это было неестественно и нелепо, покуда остальные рабы и трэллы были заняты прислуживанием. Они бесконечно несли еду и напитки, а викинги бесконечно ели и пили. И рабы снова и снова несли еду и напитки.