Мирослава отказалась от решения ударить жену конунга в ответ. Она отвернулась от Ефанды, посмотрела на Линн и громким, но дрожащим голосом пообещала девушке спасти ее. Линн в ответ лишь покачала головой, но ничего не ответила. Стражники вновь подхватили ее под обе руки и потащили в конюшню: сама она идти не могла, так как ночью обморозила ноги.

Мирослава продолжала звать Линн и идти за ней, таща за собой Ефанду. Ефанда и Катарина кричали что-то на своем, пытаясь удержать обезумевшую Мирославу. Наконец, девушка вырвалась и побежала. Другие варяги по приказу Ефанды пытались усмирить чужестранку. Они поймали ее и заломили ее руки за спину. Мира падала на колени, сопротивлялась, и тогда они тащили ее по грязному снегу обратно к Ефанде. Весь двор замер. Обитатели Ладоги образовали небольшую толпу, чтобы поглазеть на того, кто там так кричит.

— Ты что, дала ей то снадобье? — Ефанда шепнула Катарине.

— Она была совсем слаба и больна. Я боялась, что свалится, — оправдалась служанка.

— Давай еще. Так мы избавимся от нее гораздо быстрее. Посмотри только на нее! Дай ее еще снадобья, и она сама же себя выдаст.

В этот момент деревянные ворота крепости отворились, и во двор въехало несколько всадников: Рёрик, Утред и Синеус в сопровождении своего трэлла Райана, который шел пешком рядом. Братья показывали только прибывшему домой Рёрику временную могилу его верного друга Якоба и те приготовления, что уже были сделаны к завтрашней прощальной церемонии. Увидев происходящее во дворе своей крепости, Рёрик тут же обратился к Ефанде. Мирослава не знала, о чем он говорил, но Рёрик определенно был в ярости. Она заметила в глазах Ефанды подступающие слезы. Жена конунга закидывала голову чуть вверх, чтобы не пролить ни слезинки, ибо была выше этого и не могла показать слабость перед Катариной или Мирославой, и тяжело дышала: ее ноздри то и дело расширялись, как у лошади на морозе. Вероятно, Рёрику пришлось не по душе ее самовластие, и он прилюдно отругал ее.

Мирославу тут же отпустили, она еле как поднялась с земли и отряхнула платье. Рёрик осмотрел ее с ног до головы. Его желваки ходили, и это было видно даже под густой заснеженной бородой, которая двигалась вместе с ними. Меж бровей появилась глубокая складка. Затем он взглянул на Линн, которая виновато опустила голову.

— Эта женщина — здесь почетная гостья! До тех пор, пока мы не знаем, кто она и откуда! Так уважайте своих гостей, как вы уважаете богов! — крикнул он всем присутствующим во дворе и замолчал, бросая суровые взгляды на каждого.

Рёрик натянул поводья и проехал верхом дальше, к поилке. Вся Ладога вновь замерла, но теперь уже не от крика Мирославы, а от молчания Рёрика. Каждый здесь знал, что гораздо безопаснее, когда он говорит.

Улучив удобный момент, Мирослава нашла глазами Райана. Она обрадовалась тому, что и он смотрел на нее, но поймав эту эмоцию, себя за то мысленно поругала. О чем он думает, когда глядит на нее? Она не знала и знать не могла, ведь этого не было в ее рукописях. Однако она знала другие его мысли. Все, о чем Райан думал, с чем засыпал и просыпался, — это мысли о возмездии, мести и справедливости. Когда этому суждено было произойти, Мирослава не могла вычислить: многие события не совпадали с ее книгой, многое шло не по сценарию, а некоторые герои и вовсе будто выходили из строя. Когда Ефанда стала такой жестокой? Когда Линн вдруг заговорила на русском? Почему Райан так смирен и покорен?

«Все три брата еще живы и находятся в крепости. Линн еще не сожгли. Значит, Вадим еще не поднял восстание, — Мирослава пыталась сложить пазлы в единую картину. — Значит, Райан еще не встретил Марну... Значит... Черт. Слишком многое идет не так... Что здесь делаю я? Почему Линн сбежала? О какой смерти она говорила? В нее словно дьявол вселился. В своей ли я книге вообще?»

Ее мысли прервала Катарина. Она робко попросила Мирославу пройти в крепость. Райан отвернулся и занялся жеребцом Синеуса.

«Почему ты не заступаешься за меня?» — в голове Мирославы пронесся вопрос, который ее расстроил. Впрочем, она и сама знала ответ. Быть может, это и была ее книга, но не та, что ты держишь в руках, а та, что сама держит тебя в себе. Подними Райан сейчас руку — останется без нее навсегда.

В крепости было скучно, холодно, грязно, тоскливо. Все слуги, женщины и мужчины были заняты тяжелой работой. Некоторые готовились к общему собранию: носились с тушками животных, бочками с элем и вином, готовили свежие одежды и натирали полы. Нельзя сказать, что до блеска. Скорее, разгоняли грязь по углам, лили воду, и обувь пачкалась еще больше. Снаружи было не лучше. День был коротким, пасмурным. Солнце показалось на пару часов и снова ушло. Перед ужином Катарина позволила Мирославе, вновь заточенной в комнате, съесть еще лекарства, чтобы успокоиться, и потому оставшийся вечер проходил без слез и истерик. Мирослава была истощена. Она хотела домой, хотела в Петербург, хотела к мужу. Отныне они (что Петербург, что муж) не казались ей такими суровыми и холодными, как прежде.

— Если я сейчас лежу в больничной палате и ты держишь меня за руку, — говорила она сама с собой, снова спрятавшись в углу и обняв колени, — а я знаю, что ты держишь... ведь заботливее тебя у меня никогда никого не было. Если ты слышишь меня... или же чувствуешь... Саша, я люблю тебя. Я скучаю. Я хочу домой. Пожалуйста, верни меня... И прости меня за все.

Вот так и проявляют себя когнитивные искажения в своем лучшем виде. Только понятие это будет введено только двенадцать веков спустя, и потому Мирославе не останется ничего, как думать, что прежде она действительно была счастлива.

Мирослава вытерла рукавом слезинку, катившуюся по щеке. Катарина сидела на лавке в другом углу и наблюдала за пленницей. Быть может, она не понимала ее язык, но понимала тон ее голоса, в котором растворялась боль. На мгновение она даже сжалилась над Мирославой и посочувствовала ей, но длилось это недолго. После все ее мысли снова были заняты то русалочьим хвостом, который она пыталась отыскать у Мирославы, то другими ведьминскими штучками.

— Саша... пожалуйста, не дай мне умереть... Мне всегда казалось, что я сильная... Но это не так. Ты, ты и только ты давал мне эту силу. Ты позволял мне чувствовать себя сильной и в том мне подыгрывал. А я насмехалась над тобой. Говорила, что ты груб и холоден… И вот теперь здесь... я не справляюсь без тебя, Саша... Мне очень-очень страшно и больно. Пожалуйста…

Мирослава сжала кулак, надеясь почувствовать его прикосновение. Касается ли он ее руки сейчас? Слышит ли он ее? Там, в больничной палате, бегут ли по ее щекам слезы, утирает ли он их?

— Я люблю тебя…

А в голове время от времени звучали слова Линн: «Дорога жизни оказалась дорогой смерти», «Я умерла, я утонула», «Варяжское море так далеко».

Мирослава решила, это были очередные проделки ее разума, где все смешалось воедино. Проделки того лекарства, от которого она не отказалась и во второй раз. Она сама утонула, умерла или впала в кому, и потому ее мозг спроецировал это на Линн, как это обычно бывает во снах. Возможно, Линн говорила с ней по-русски потому, что в палате Мирославы кто-то находился, и она, наконец, по чуть-чуть возвращается в реальность или, по крайней мере, краем уха пытается за нее зацепиться.

Она много думала о том, почему слышала древние языки. Ей вдруг вспомнилось, как часто бывают сны на английском или ирландском, но те языки известны ей почти с самого рождения. Быть может, где-то в тайной комнате ее мозга нашлось место для неведомых ей языков, потому как она часто слушала поэзию и музыку для вдохновения, перед тем как сесть писать.

Мирославе часто приходилось читать и о такой штуке в психологии, как осознанные сны. Была ли она в одном из них, покуда ощущала себя реально? И если мозг способен подарить во сне даже оргазм, способен ли он обманывать болью и запахами? И, быть может, языки, которые теперь ей казались по-серьезному скандинавскими и древнерусскими, на самом деле лишь бессвязный набор звуков? Она не могла это проверить.