— Повернись задом.

Катарина повиновалась.

— И накинь капюшон. У тебя омерзительно темные и жидкие волосы.

И она повиновалась без единого слова.

Харальд подошел к Катарине сзади и положил свои медвежьи большие руки на ее талию.

— Скажи, как тебя зовут?

— Ефанда.

— Громче!

— Ефанда, мой господин!

— Скажи, Ефанда, кого ты любишь больше всего на свете?.. — Харальд понюхал воротник платья и закатил глаза.

— Тебя, Харальд.

— Говори с акцентом!

— Тебя Харальд, — Катарина изобразила словенский акцент, что принадлежал Ефанде.

— О ком ты думаешь перед сном, когда ласкаешь себя?

— О тебе, Харальд.

— Нагибайся.

Он прислонил ее к столу и взял без промедлений, вошел без жалости, так, будто, наконец, стал хозяином того, чего ждал долгие годы, так, будто ставил метку на своей территории подобно тому, как это делают псы. И когда он закончил, он излился намеренно на платье.

— А теперь верни туда, откуда взяла. Я хочу снова увидеть ее в этом платье. Скажи ей, что ей стоит надеть его завтра. Пусть Рёрик, обнимая ее, знает, что я уже рядом. Ближе, чем он думает.

***

Райан очнулся, и Мирослава первым делом протянула ему свой подол, чтобы он подложил под свою голую грудь.

— Thakka… — прошептал Райан, подмял под себя подол и лег на него правой щекой, повернувшись лицом к Марне. Он изучал ее. Долго и пристально.

— Почему снова скандинавский?..

Райан что-то хрипло пробормотал, и Мирослава догадалась, что теперь они должны говорить только на нем, чтобы поскорее отсюда выбраться. Ирландец не выглядел так, будто умирал. Скорее, будто только проснулся, хорошо выспался, был ленив и никуда не спешил. Он совсем не двигался, чтобы не бередить раны, и только моргал, и смотрел на Марну.

Она вдруг ухватилась за живот и простонала.

— Hei, hversu ferr?..

Марна посмотрела на Райана большими зелеными глазами, полными боли. Она сдерживалась, чтобы не закричать, и он это видел. Райан вдохнул обеими ноздрями сырой воздух темницы.

— Эй, ты не ходила по нужде. Здесь ничем не пахнет. Думаешь, я не привык к такому? Думаешь, меня это напугает? Прошу, не мучай себя. Я закрою глаза. Отвернуться не могу, но закрою.

Мирослава не понимала, и Райан слегка кивнул в темный угол и прошипел провоцирующий на справление нужды звук.

— Нет, я так не могу, — Мирослава поморщилась. — Я не животное… Я не… я не могу перед тобой…

Тогда она скрестила ноги и сжалась еще сильнее, уже не в силах противостоять природе.

— Марна! — крикнул громко Райан.

Она плакала от боли, от унижения, но терпела.

Тогда Райан начал переворачиваться.

— Зачем ты это делаешь? Стой! Твои раны!

Затем он закрыл глаза и был рад, что Мира не видела красок на его лице. Она слышала журчание. Она видела, как темное пятно расползается на его промежности. Он сделал это для нее.

— Смотри! Я теперь настоящий викинг!

А затем он посмеялся, увидев ее удивленное лицо, и она посмеялась тоже. И тогда мышцы непроизвольно расслабились, и Мирослава обмочилась. Испугалась, закрыла лицо руками и ждала, когда поток прекратится.

— Лучше бы я вправду умерла. Боже…

— Лучше в следующий раз помочись на меня.

— Что?

— Ты. На меня. Моя спина. Это помогает.

— Что? Какие глупости! В моче же одни бактерии!

— Bacteria? Huh? Ek skil eigi.

— Ek skil eigi. Я не понимаю? Я не понимаю! Точно. Райан, вот… возьми это, — Мирослава достала из-за пазухи свой сокровенный мешочек, вынула кусочек снадобья и протянула Райану.

— Это плохо. Сначала тебе хорошо, а потом будет слишком поздно. Катарина дала тебе это? Впрочем… один не помешает, чтобы унять боль.

Райан открыл рот, и Мирослава кинула ему кусочек прямо туда. Они оба посмеялись. Так у Мирославы состоялось второе занятие по древнескандинавскому языку. Райан и Мира, помочившись в штаны, сидели на сырой земле и учили новые слова. Иногда Райан показывал ей руны. Он не мог двигать рукой и потому Мирослава рисовала вместо него. Она нашла острый камешек на земле и чертила на стене.

— А это что? — он спросил у нее, заметив незнакомый символ на одном из булыжников.

— Послание мне в будущее.

Он не понял. А Мирослава только усмехнулась. Она уже знала, что ее закорючка не дойдет до нее в первозданном виде, не попадет в музей на целом булыжнике, и она так и не поймет предостережение. Эта самая закорючка была кодовым символом. Мирослава так играла с нянечкой. Та учила ее:

— Если когда-нибудь увидишь это, беги. А если тебе будет нужна помощь, покажи это.

Однажды маленькая Мирослава застала своих приемных родителей за ссорой. Они швыряли фарфоровые тарелки друг в друга, а Мира сидела на лестнице, ведущей на второй этаж, и все думала, уцелеет ли и ее любимая тарелка — с гусем в синей шапочке. Когда же пьяный отец собрался подняться наверх, чтобы поквитаться с удочеренной дочерью (а у него были свои счеты с ней), нянечка, сидевшая в гостиной, успела показать Мире ту самую кодовую закорючку пальцами, и Мира спряталась в шкафу. Она уцелела и в тот день не была побита. И теперь эта самая закорючка смотрела на нее со стены в крепостной темнице.

— И как я только не догадалась? — она коснулась пальцами булыжника. — Да и сумасшедшая ли я догадаться о таком? Что я из будущего прошлого сама оставила себе послание…

— О чем ты говоришь сама с собой?

— Мы скоро. Умирать. Без воды, — сообщила она свое первое предсказание Райану.

— Синеус выпустит нас. Он принесет воды или что-то другое придумает. Он любит меня.

— И почему же ты так любишь его после всего, что он сделал? Или ты еще не знаешь? — спросила она сама себя на русском и задумалась.

Райан, пытаясь отвлечь Мирославу от грустных мыслей о скорой смерти и вонючих мокрых штанов, вдруг начал гавкать.

— Что ты делаешь? — рассмеялась она.

— Hundr! Woof! Woof! Hundr!

— Ха-ха-ха! Собака! Hundr! У меня, — она показала на себя пальцем, — у меня есть hundr! Ek hafa hundr!

— Как же его зовут?

— Бруни!

— И где же он?

— Ek veit egi… Я не знаю.

Мирослава говорила свои первые фразы на древнескандинавском. Говорила их человеку, умершему больше тысячи лет назад. Говорила их человеку, которого сама создала своим словом и выносила в своей голове. И он понимал ее.

— Так странно, но это сейчас сделало меня счастливой. Спасибо, Райан.

Христианин ответил новым словом и улыбнулся ей, а затем поморщился от боли.

— Все-таки в следующий раз помочись на мою спину, пожалуйста.

Мирослава посмеялась, но затем поймала себя на грустной мысли. Если однажды она вернется домой, то будет скучать по нему, этому рыжему мальчишке. А она вернется домой. Или умрет. Другого не дано. Другого она и не ищет.

Когда Якоба вытащили из земли, вонь стояла невыносимая. Трупное окоченение уже прошло: мышцы и ткани стали мягкими, рыхлыми. Кровь начала разлагаться, просачиваться сквозь стенки сосудов и окрашивать труп в ярко-фиолетовые, местами почти синие, местами почти черные пятна. Из-за испарения влаги высохло мужское естество. Лицо его искривилось, глаза и щеки впали, иссохший нос напоминал кость, обтянутую прозрачной кожей. Якоба одели в свежие одежды: натянули на него кожаную куртку, броню и накинули на плечи шерстяную накидку. Когда его переодевали, в животе обнаружили дырку — вероятно, нору какого-то грызуна, что живет под землей. Грызун тот хорошо постарался и выел в теле Якоба туннель в несколько сантиметров, сожрав внутренности. Впрочем, все было намного лучше, чем могло быть. Холодная весенняя земля хранило тело дольше.

Рёрик и Синеус спорили, что делать с Линн и каким образом все же хоронить Якоба: сложить погребальный костер или насыпать небывалой величины курган. Сошлись на том, что сделают и то, и другое.