— Спасибо, — тихо ответила Мирослава. — Правда, спасибо. Я не знаю, что со мной. Мне так больно, плохо, и, кажется, я совсем потеряла рассудок. А это кровотечение? Ведь я так умру, если здесь совсем нет никаких лекарств. Или что-нибудь подцеплю и свалюсь с ног от инфекции. Вот бы мне такую же смелость, как у какой-нибудь Клэр… Только, видимо, так бывает только в книгах. Да и Райан совсем не Джейми.

Катарина хоть и не знала ее языка, но все же тон благодарности и раскаяния уловила. Она вынула из кармана нечто похожее на растительную жвачку.

— Это лекарство. Оно поможет тебе. Держи.

— Спасибо, — Мира протянула руку. Снадобье оказалось липким и твердым.

Катарина показала на свой рот, но Мира медлила.

— Думаешь, отравлю тебя? — и тогда рабыня вынула еще одно такое и откусила кусочек, пережевала.

— Хорошо… хорошо, — Мира сделала то же самое.

Мирославу одели в доброе платье-рубаху с широкими рукавами, затянули широким поясом сарафан, положили шерстяную накидку на плечи, чтобы утеплиться. Рабыня вплела ленты в две толстые длинные косы и дала пару башмаков из мягкой кожи. Ноги обмотали тканью, создав подобие портянок, и потому башмаки непривычно жали. Обмороженные пальцы покрылись волдырями, и те лопались, когда Мирослава делала шаг, и причиняли невыносимую боль. Косы ей заплели, потому что волосы были слишком грязные. Такие локоны нельзя было промыть в небольшой лоханке с водой.

Мира удивилась тому, как ее нарядили, будто она была не пленницей, а госпожой. Но то было ясно как день: ее вели к главному, чтобы преподнести словно товар в дорогой обертке, словно подарок на именины. Разве иначе с женщинами поступали?

Когда Мирославу вывели во двор, она тут же узнала место, в котором находилась. Очевидно, то была крепость Старой Ладоги — тогда просто Ладоги. И когда Мирослава опомнилась, что крепость была вовсе не каменной, а деревянной, сомнений не осталось: она больше не дома, не в двадцать первом веке, не в сознании.

«По официальной версии, деревянная крепость была построена Рюриком или Рёриком в 862 году, когда он прибыл на эти земли со своей дружиной, — думала про себя Мирослава. — Значит, я действительно вижу девятый век… Вижу свою книгу...»

Жизнь кипела. Десятки мужчин носились по двору, будто ожидали чьего-то прибытия или важного события, волновались, спорили. Там были и воины, и рыбаки, и обычные викинги-земледельцы. Там были и другие рабыни. Мирослава заметила, что одна из них даже была китаянкой. Та самая рабыня, которой овладел накануне Синеус. Вот это круговорот рабов в девятом веке! Как далеко варяги зашли?

Кто-то таскал непонятные бревна. Кто-то лил воду в бочки. Кто-то нес шкуры животных. Мирослава внимательно в них всматривалась, и от ее сердца отлегло, когда среди шкурок она не нашла ту, что напоминала бы ей Бруни. Где он теперь? Смог ли справиться один в холодном лесу? Сердце сжалось.

Другие рабы совершенно отличались от Райана. Их головы были побриты. Очень грубо и небрежно. Так, что на некоторых головах оставались клочки волос и кровоточащие шрамы. Приструняя трэллов, другие викинги пинали их и подгоняли шлепками в лысые затылки. Они стонали, дрожали, но продолжали работать. В их взгляде было нечто, отличавшее их от людей. Нет, они больше не были людьми. Только загнанными жалкими животными, способными стонать и выполнять одни и те же действия. Кто-то занимался оружием. Кто-то убирал навоз. Кто-то кормил свиней. Кто-то разгружал телегу и таскал тяжелые мешки. В одной из телег Мирослава и заметила девушку, что она прежде встретила в лесу. В ней она узнала Линн. Ее руки и ноги были связаны. Глаза испуганно бегали, как у пойманного в ловушку зверька, и изучали обстановку вокруг.

Мирослава уверенно направилась к телеге, пусть и хромая из-за волдырей на пальцах, чтобы поговорить с девушкой, но рабыня остановила ее, ухватив за рукав, и отрицательно покачала головой.

— Тебя ждут.

Мирослава не сопротивлялась. У нее не было на это сил. Лекарство действовало странно. Боль отступала, но на ее место приходило странное чувство спокойствия и умиротворения. Слишком странное. Будто Мирославу снова погружали в наркоз. Она смотрела на худую, измученную и уставшую Линн, на человека, так близкого к смерти, и на ее глазах навернулись слезы. Она знала, как умрет девушка, ведь однажды она сама, укутавшись в плед и взяв кружку мятного чая, вынесла ей приговор. То, что казалось таким безобидным тогда, становилось теперь худшим кошмаром. В чем Мирослава была виновата, что теперь проходит через муки ада? И если ад есть, то она точно была в нем. Порой она напоминала себе, что все происходящее — иллюзия. Люди, окружающие ее, нереальны, и потому их мучения не больше, чем фикция, не больше, чем ее галлюцинации, проделки мозга. Тем не менее смотреть на все это было настоящей пыткой, вызовом, брошенным ее человечности. Она должна была спасти Линн во что бы то ни стало. Она бы хотела ее спасти. Однако одна только мысль об этом уже забирала у Мирославы последние силы, которые так были нужны, чтобы выжить, разобраться, что делать дальше и по каким правилам играть, или как минимум остаться в своем уме.

«Время еще есть», — решила Мирослава и успокоила себя. По солнцу можно было понять, что уже давно за полдень, а это значило, что похороны викинга будут отложены. Быть может, писательница не была так сильна, как викинги, и не говорила на их языке, но в ее рукаве был козырь: она знала о них все, знала их прошлое, настоящее и могла предугадать их будущее.

Мирослава послушно следовала за Катариной, которая все это время держала ее за руку чуть выше локтя. Они прошли через двор в другую башню, а оттуда и вовсе вышли из крепости с обратной стороны. Мирослава не смогла сдержать удивленный стон. Они попали во что-то похожее на скандинавскую деревню. Туда, где ныне велись раскопки, в земляное городище. Именно там, в этих раскопках, однажды Мира принимала и сама участие. Именно там она и нашла дирхам.

Дома, длиною по десять, а то и двадцать метров, были разбросаны по всему периметру полуостровка — деревню огибала небольшая речушка, входившая в Волхов. Как ее называли тогда, Мирослава еще не знала, но на современных картах это была Ладожка.

Дома те были сооружены из плетня, а затем обмазаны глиной. На крыше — солома, усыпанная снегом. Скота во дворе не было видно, и это очень отличало деревню от общины Олега и Глеба. Скандинавская деревня.

Было сразу понятно, что ее привели в покои главного человека крепости или деревни. Дом был самым теплым местом из тех, в которых Мире удалось побывать за минувшие два дня. Стены были полностью обтянуты шкурами животных. Дом был разделен хиленькими перегородками на комнаты, у которых не было четвертой стены или дверей. Все они выходили к каменному очагу в центре дома. Над очагом был подвешен чугунный котел, уже остывающий. Подле очага стоял прежде богато накрытый стол — кто-то уже хорошо пообедал. Пахло жареным мясом и элем, от которого у Миры тут же закрутило живот после вчерашнего. Она отвернулась в сторону, чтобы побороть тошноту, и тут-то заметила специальную комнату для скота, отведенную прямо в доме. За невысокой перегородкой две коровы смотрели на нее с любопытством. Больше никого в доме не было видно.

Катарина провела Мирославу дальше, в самую дальнюю комнату. Они завернули внутрь «отсека», и ноги пленницы подкосились. Мужчина, вероятно, хозяин дома, стоял спиной к гостьям и одевался. Мирослава заметила его широкую спину, покрытую длинными красными шрамами от шеи до поясницы. Такие шрамы могли оставить только свистящие плети или медвежьи когти. В углу на деревянной лавке сидела опрятно одетая женщина и штопала рубаху. На ее пшеничных волосах сверкали бронзовые украшения. «Вероятно, она жена хозяина», — решила Мирослава. Подле нее в небольшой плетеной корзинке сосал свои пальцы младенец.

Мужчина обернулся, увидел Мирославу, и на его суровом лице появилось искреннее детское изумление. Он был удивлен не столько ее красоте, сколько чистоте и свежести. Любая женщина-викинг хотела бы оказаться на ее месте, и потому жена хозяина тоже не оставила ее без внимания. Она отвлеклась от рубахи, поднялась с лавки и, рассматривая чужестранку, словно застыла в пространстве. Все внимание находившихся в комнате людей было приковано к Мирославе. Даже младенец оставил свои пальцы и уставился на нее.