— Я пойду найду и потороплю Катарину, — Ефанда пыталась уклониться от неприятного ей разговора.
— Стой, жена.
— Да, Рёрик?
— Что ты будешь думать, если я захвачу Хольмгард?
— Новгород?
— Да, Хольмгард.
— И зачем же тебе это? Разве ты не собирался вернуться домой, в Дорестад?
— Ну, чтобы разграбить и подчинить себе другие земли и их людей, их торговые пути и базары, сделать их вассалами и наложить дань, необязательно оставаться там навсегда. Так что ты думаешь?
Ефанда натянула улыбку. Она подумала о своем отце, которого не видела так много лет и с которым была в ссоре столько же. Но все же, представив его скорую смерть, Ефанда встревожилась.
— Я твоя жена. Куда бы ты ни пошел, я пойду за тобой, Рёрик. Ты сделал и моего брата и его людей вассалами, и я все еще здесь.
***
Райан пришел к Мирославе первым. Бедная девушка сидела на полу под столом и наказывала себя слезами. Она еле-еле оторвала кусок от своего платья, точнее рукава, так как подол оказался слишком крепким, сложила его вдвое и положила между ног. Другим рукавом она затерла на полу то, что осталось от вчерашнего эля. Сжавшись в углу и обняв колени, Мирослава говорила сама с собой. Она плакала так много и так сильно, что ничего уже не видела из-за опухших век.
— Как это уни-ни-ни... унизи... тельно... — прохрипела Мира, поймав сочувствующий взгляд Райана на себе, и завалилась на бок. Меньше всего ей хотелось, чтобы ее видели вот так: лежащую на полу в платье, красном от крови и коричневым от собственной рвоты.
Вчера эль и брага смогли смягчить увиденное и помочь пережить случившиеся. И сегодня, когда Мира открыла глаза, она первым делом подумала о том, каким странным оказался сон. Она даже повернулась на бок, чтобы рассказать об этом мужу, но Александра не было рядом. Католический крест на каменной стене, который она увидела первым, когда проснулась, шептал: «О нет, кажется, ты все еще спишь, Мирослава. Кажется, ты не можешь проснуться…»
— Я принес тебе поесть, — Райан уверенно зашел в комнату и поставил на стол миску с горячим бульоном. — Эй, ты в порядке?
При взгляде на Мирославу вся его уверенность куда-то улетучилась. Он попытался помочь девушке встать, она взяла его руку, но была слишком слаба. Райан держал ее за талию и смотрел в ее зеленые глаза, чтобы понять, что случилось.
— Почему ты вся в крови? Тебя кто-то обидел? Кто-то был здесь ночью?
— Райан… почему ты до сих пор носишь эти похлебки?.. Пожалуйста… я не делала тебя таким, — Мирослава, зная, что он не поймет ни слова, будто бы задавала этот вопрос сама себе. — Ты уже должен был сражаться. Должен был объявить им всем войну…
Мирослава аккуратно и нежно убрала его руки со своей талии и подошла к столу, на котором стояла похлебка. Пахло отвратительно.
— Ты слишком мягок. И если мне придется здесь остаться, мне придется полагаться только на себя.
— Я не понимаю, что ты говоришь.
— Когда ты впервые увидел Марну, ты тут же взялся за меч, чтобы отстоять право быть рядом с ней. А мне… ты носишь эти вонючие похлебки и закрываешь дверь на засов с той стороны… — говорила она тихо, разочарованно. — Мой Райан запирает меня на засов… пока я здесь лежу в собственной блевотине и истекаю кровью.
Она посмотрела ему прямо в глаза, лениво перевернула миску, и коричневая жидкость растеклась по столу.
— Как долго еще ты собираешься быть рабом? — она тихо спросила, но голос все же возвращался к ней. — Пора начинать то, для чего я тебя создала, Райан. Я уготовила для тебя иную судьбу!
Он наблюдал за ней, как за человеком, который выжил из ума. Зачем она говорила с ним, зная, что он не поймет ни слова? Зачем опрокинула миску? Что случилось с ней за одну ночь и куда пропала та Марна, что держала свою руку на его груди и с нежностью называла его по имени и фамилии? Почему она так грустна и уставша?
Мирослава вдруг закрыла лицо руками и начала дышать глубоко и часто, чтобы привести себя в чувства, справиться с болью. Разве вина Райана была в том, что он теперь раб и заложник обстоятельств? Разве вина Райана была в том, что Мирослава оказалась здесь тогда, когда Райан еще не обрел смелость бороться? Разве не она создала его и сделала рабом?
Райан приготовил для нее таз с горячей водой и свежие одежды. Мирославу позабавила мысль, что книжный Райан был не правильным книжным Райаном. Он не спасет ее ото всех и не победит отряд дружинников одной рукой с мечом, пока второй будет обнимать ее за талию, чего ждет каждая читательница. А они и рады обмануться.
Катарина, рабыня Ефанды, пришла, чтобы помочь Мире заплести волосы и одеться. Она посмотрела на пленницу, выгнула брови и посмеялась над ней. Миру это задело. Она знала, что перед ней лишь рабыня, которая обязана ей своим существованием, но даже эта рабыня позволяла себе насмехаться над ней. В ту минуту Мирослава пожалела, что ничего не писала о Катарине и ничего не знала о ней. Иначе была бы рада, если бы на одной из страниц Катарина споткнулась и упала в помойную яму, куда гадят все викинги.
— Линн все же нашли? — обратился Райан к женщине. — Я, кажется, видел ее во дворе.
— Да, она уже готова. Бедняжка совсем околела на таком морозе. У нее все ноги почернели. Суровая зима нынче.
— Когда начнется сожжение?
— Как только конунг Рёрик даст знать. Вероятно, завтра уж.
Катарина кивнула в сторону Мирославы.
— Она вообще нас не понимает? Сидит там как зверь какой. Ишь! Вся грязная, вонючая. Почему она в крови?
— Кажется, нет. Не понимает,— Райан пожал плечами. — Сумасшедшая какая-то... или больная. Может, она головой ударилась где, поэтому ночью в лесу одна бродила. Ни одного языка не понимает.
— Странная она. Взялась ниоткуда, рыжая, прям как ты... кожа белая... еще и высокая как лошадь. Уж не ведьма ли какая или русалка?
Райан улыбнулся, как обычно взрослый улыбается ребенку, но ничего не сказал в ответ. Его самого волновал вопрос: кто она такая? Рассказывать лишнего он Катарине не стал, зная о ее болтливости и малодушии. Ни о том, что девушку звали датским именем, ни о том, что она знала и его имя.
Катарина взглядом попросила Мирославу вылезти из-под стола, чтобы умыться. Райан оставил их наедине.
— Я сама, — Мирослава покачала головой, отказываясь от помощи. — Сама, спасибо.
Но Катарина продолжала трогать Мирославу и снимать с нее платье. Неаккуратно, будто обращалась она с вещью, а не человеком. Будто перед ней была такая же рабыня, как она сама, женщина, равная ей по статусу. Наконец, Катарина случайно зацепилась за волосы Мирославы и выдрала ей один.
— Да не трогай же ты меня так! Мне неприятно! — тогда Мирослава прикрикнула. — Больно!
Катерина, наконец, что-то пробормотав, бросила грязную тряпку в ноги девушки, хлопнула дверью и вышла наружу. Мирослава больше не плакала: слезы закончились, а она какой день подряд не пила свежей воды. Стыд и унижение отступили на второй план. Она никогда прежде не раздевалась перед чужими людьми, за исключением операции, и тем более сейчас не позволила бы Катарине себя так трогать. К тому же месячные шли так интенсивно, что тряпку уже нужно было сменить. Не зная, что с ней делать, Мирослава спрятала окровавленный кусок ткани под лавку, надеясь при следующем удобном случае от него избавиться. Она ступила в таз. Вода была еле теплой, но и это уже было хорошо.
— Ладно, если меня здесь все еще не убили за целых два дня, все не так плохо… нужно просто вести себя осторожнее… и выяснить причину, почему я здесь и почему я все это вижу. Сон ли это, и я могу проснуться? Кома ли это, и я еще могу вернуться к жизни? Или рай, и мне стоит поверить в Бога? Скорее, Ад…
Когда Катарина вернулась, она заметила, что вода стала светло-розовой, но ничего не спросила и не сказала, а лишь молча принесла Мирославе небольшую самодельную тряпичную прокладку: два куска ткани, криво сшитых между собой нитями.
