— Назад в монастырь? Легион? Разве они не напали?

— Доктор Левинс провел нас обратно через проход. Спрятал нас подальше от солдат Легиона и сказал им, что мы сбежали. Несколько дней после этого он ухаживал за моими ранами. Раскаяние в его голосе давит на его слова, и если бы я могла заставить себя посмотреть на него прямо сейчас, интересно, были бы у него слезы на глазах.

— Дни, когда ты страдала.

Я закрываю глаза от вспышек воспоминаний, проносящихся в моей голове. Нет. Если я позволю себе сосредоточиться на них, они затянут меня еще дальше в темную яму, которая ждет, чтобы поглотить меня снизу. Я не буду думать об этом.

Пока нет.

— Как это возможно?

— Доктор Левинс исцелил тебя.

Это уловка, говорит голос в моей голове. Жестокая уловка. Ремус проделал со мной несколько трюков, и этот — худший. Он лжет.

— Эта колотая рана была смертельной. Я знаю, что она была смертельной. Я должна была быть мертва.

— Ты должна. Но доктор Левинс ввел тебе. Альфа-антитела.

— Что?

— В течение последней недели ты выздоравливала. Исцелялась.

— Неделя?

Как пролетела неделя? Почему я ничего не помню о времени между ними? Только вспышки образов.

Об Агате. И Лилит. И …

— Ремус?

— Мертв. К сожалению. И чего бы я только не отдал, чтобы снова разорвать его на части. Нездоровое очарование клубится за его взглядом, как будто он это воображает, и смертельное обещание цепляется за его слова, как густой черный яд.

— Значит, это правда. То, что я видела во снах.

— Он больше не сможет причинить тебе вреда. Никогда. Агата тоже, если уж на то пошло.

— Как?

— Как только я собрался с силами, а Аттикус был достаточно здоров, чтобы сражаться, мы взяли тюрьму штурмом. Убили всех охранников и подожгли здание. Он поднимает руки и сжимает их в крепкие кулаки, и то, что звучит как рычание, заполняет короткую паузу, которая следует.

— Я вырвал кости из его тела голыми руками. Заставил Ремуса страдать. И все же этого недостаточно. Упершись локтями в колени, он склоняет голову, поглаживая руками голову взад и вперед.

— Скажи мне… что он с тобой сделал?

Слезы размывают его очертания, и холодная тошнота снова поселяется глубоко внутри меня. Я качаю головой, отказываясь заново переживать те моменты. Бесконечные периоды страдания и тишины.

Когда он смотрит на меня, его глаза темнеют от муки, как у животного, умоляющего выпустить его из клетки. Мрачная жесткость охватывает его, как застывающий камень, и что-то убийственное мелькает в его глазах. Трещина. Трещина, которая угрожает подорвать его самообладание.

Как будто он знает. Как будто он может видеть все, что написано у меня на лице.

Даже мое молчание не может избавить его от этого. Или меня, если уж на то пошло. Шрамы и стыд навсегда запечатлелись в моей памяти. Часть меня все еще дрейфует по этой черноте, спокойному морю, и я не знаю, найду ли я когда-нибудь снова безопасную опору. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь снова почувствовать себя цельной.

Как будто из меня вырвали внутренности, вырезали пустую оболочку того, кем я была.

Впервые я понимаю слова Фрейи, и даже если вселенная приняла к сведению и уравновесила мои страдания с страданиями Ремуса, этого все равно недостаточно, чтобы заполнить огромную пустоту внутри меня.

— Ты должен был позволить мне умереть.

— Не говори так, Талия. Никогда больше так не говори. Сжав кулаки, он вскакивает со стула.

— Я бы, блядь, схватил смерть за его тощую шею и размозжил в пыль, если бы он когда-нибудь снова попытался забрать тебя у меня!

— Прекрати пытаться спасти меня, Титус. На данный момент это должно быть утомительно. Я сосредотачиваюсь на своих беспокойных руках на коленях. — Нет никакой доблести в том, чтобы пойти со мной ко дну. Это нормально — двигаться дальше, понимаешь? Ты не сдаешься из-за желания спасти себя. Как ты и говорил раньше, это единственный способ выжить в этом мире.

— Забудь, что я сказал. Это было до тебя.

— Я никогда не буду той, кем была. Он сломал меня. Он разбил меня на столько осколков, что я не могу собрать их обратно. Рыдание застревает у меня в горле, и мои дрожащие руки внезапно становятся холодными.

— То, что он сделал со мной…

Схватившись за череп, Титус опускается обратно на свое место и раскачивается взад-вперед, как будто это все, что он может сделать, чтобы успокоиться.

— Каждую минуту каждого дня я мысленно убиваю его. Я отрываю его кости от плоти и слушаю, как он кричит, и этого все еще недостаточно за то, что он сделал с тобой. Когда я вижу тебя такой, слышу, как ты говоришь такие вещи, мне хочется разорвать врата ада, чтобы вытащить его оттуда и убить снова. Когда он поднимает на меня взгляд, я практически вижу пламя, горящее у него за глазом.

— Скажи мне, как это исправить.

— Ты не можешь исправить это. Ты не можешь исправить меня.

Дни проходят как в тумане, и только мы вдвоем остаемся в этой душной хижине, которая когда-то казалась мне домом. С каждым восходом солнца Титус оказывается рядом, моет меня, расчесывает волосы, уговаривает поесть и попить, чтобы поддержать силы, но я отказываюсь. Мой желудок не позволяет мне наслаждаться едой и водой без мучительных болезней и боли, которые всегда следуют за этим. Я чувствую себя пустым сосудом. Как заброшенные здания, которые мы когда-то проезжали по шоссе, разоренные и оставленные разлагаться внутри.

Сегодня он выглядит исключительно уставшим. Я изучаю темный круг, отбрасывающий тень на его глаз, тяжесть поражения давит на его плечи. Я никогда раньше не видела его таким побежденным, даже когда он был пленником Ремуса и Агаты. Он стоит в дверном проеме рядом с не менее внушительной фигурой. Аттикус, который, как я понимаю, оставался с Лилит и другими женщинами, пока выздоравливал. В его глазах та же жалость, что и у моей матери, как раз перед тем, как она отправила его в Чистилище.

Мать.

Я хотела бы, чтобы она была здесь сейчас. Не то чтобы она знала правильные слова или предлагала много утешения, такой холодной, какой она могла быть временами, но я скучаю по ее объятиям. Объятиям матери.

Мужчины отходят от двери, и я слышу, как Аттикус спрашивает:

— Все еще не ест?

— Нет, — отвечает Титус. — Я не хочу принуждать ее, но скоро у меня не будет выбора.

Обещание его слов возвращает меня в тот день, когда охранники насильно кормили меня, и при воспоминании об этом в моем животе поднимается волна беспокойства. Я сворачиваюсь калачиком, задыхаясь от надвигающейся паники, и закрываю глаза, мысленно считая от десяти, как моя мать часто говорила делать моему отцу, когда у него случались приступы.

Десять, девять, восемь, семь, шесть…

Мышцы живота расслабляются, я делаю глубокие вдохи через нос.

Титус не заслуживает этого. Он не заслуживает видеть меня такой, но путь к тому, чтобы снова чувствовать себя нормальной и здоровой, кажется слишком долгим путешествием сейчас. Пройти этот путь — значит встретиться лицом к лицу с Ремусом. Это значит помнить все мерзости, которые он мне сделал. Некоторые я заперла так глубоко в своей голове, что не знаю, вспомнила бы я их вообще.

Другие воспоминания преследуют меня в течение дня. Налетая в редкие моменты удовлетворения, когда я меньше всего этого ожидаю.

— Есть что-нибудь о Джеке? При звуке вопроса Титуса я поворачиваюсь к двери, навострив уши.

— Нет. Пока нет.

Джек. Моя голова цепляется за это имя.

Горячая кровь стучит в моих венах.

Мои мышцы пробуждаются от дремлющей расслабленности и напрягаются под кожей.

Впервые за долгое время я чувствую, как что-то шевелится внутри меня.

Цель.

В соседней комнате щелкает дверь, и мужские голоса превращаются в бессвязные звуки, как будто они стоят снаружи и еще что-то обсуждают. Мысли о Джеке продолжают кружиться в моей голове, как куча разметанных ветром листьев. Шелестящий шум, который так и просится быть услышанным, отвлекает меня от непрекращающихся видений Ремуса.