Дверь снова закрывается. Шаги. Какой-то лязг на кухне. И несколько минут спустя воздух наполняет аромат бульона, впервые за несколько дней щекоча мой желудок. Шаги приближаются к моей комнате и замирают у двери.
Остановившись на мгновение, он фыркает, прежде чем войти в комнату.
— Я не хочу принуждать тебя, Талия. Но я не буду стоять в стороне, пока ты чахнешь. Тебе нужно что-нибудь съесть. В его голосе слышится хрипотца, и я ненавижу себя за то, что довела его до такого уровня истощения.
Я переворачиваюсь и принимаю сидячее положение.
Его глаза вспыхивают от удивления, прежде чем он опускает их со своим обычным постоянным хмурым выражением.
Я выдыхаю через нос и киваю.
— Хорошо. Я попробую.
Странно видеть, как этот взрослый, грозный мужчина наклоняется ко мне, энтузиазм скрыт за суровым выражением его лица, когда он опускает ложку в миску. Твердой рукой он отправляет ее мне в рот, и я охотно пью.
Вкусный бульон, который он, должно быть, приготовил из мяса оленины, согревает мою грудь и желудок, когда я проглатываю его обратно, и я издаю легкий, непроизвольный стон.
С облегчением приподнимая брови, он снова опускает ложку и наполняет ее, отправляя в рот еще один кусок, который я с жадностью поглощаю. Он делает это еще дважды, пока я сама не беру ложку и не ем без его помощи.
Чтобы не смотреть, как от такого простого действия с моей стороны загорается его лицо, я смотрю вниз на его предплечье, лежащее на бедре, разглядывая длинный неровный шрам, который тянется от локтя до запястья.
Слабый и белый, я видела его раньше, но у меня не хватало смелости спросить об этом.
— Что это за шрам?
Не потрудившись взглянуть на шрам, он проводит пальцем по всей его длине.
— Много лет назад.
— Почему?
Прежняя мрачность возвращается на его лицо, и он качает головой.
— Не имеет значения.
Я снова смотрю вниз, теперь уверенная, что, что бы это ни было, в тот момент это вывернуло его наизнанку так же, как я чувствую себя сейчас.
— Пожалуйста, скажи мне.
Может быть, это отчаяние, сквозящее в моем голосе, заставляет его на мгновение задуматься над просьбой, потому что Титус, которого я узнала, не склонен к компромиссам.
Он кивает и отворачивается от меня, как будто ему невыносимо смотреть на меня.
— Мне было двенадцать. Может быть, тринадцать. Когда мы впервые получили инъекции, мы испытывали невыносимую боль. Док Левинс сделал тебе те же самые несколько инъекций, пока ты была в отключке. Иначе я не смог бы наблюдать за тобой… Его хмурый взгляд усиливается, и он качает головой. — После инъекции нас помещали в темную комнату с сенсорной депривацией, которая должна была привести нас в чувство. Мы не могли слышать. Не могли говорить. Не могли видеть. Но я мог чувствовать. Под потоком боли, пронзившей мое тело, я почувствовал невыразимые вещи, которые со мной сделали.
Он скрежещет зубами и потирает руки, но его слова холодны и отстраненны. Он не плачет, когда произносит их. Ни единой слезинки, когда он рассказывает о том, что с ним случилось, и я завидую его распаду. Я завидую его способности говорить так свободно, как будто пострадал кто-то другой, а не он.
Я не могу.
Даже сейчас слезы наворачиваются на мои глаза, когда я вспоминаю, как сидела в той камере после того, как Ремус добился своего со мной, лежу, свернувшись калачиком от боли. Как будто я лежу в той комнате рядом с Титом, я могу каким-то образом почувствовать и понять его страдания. Боль расцветает в моей груди при мысли о том, что такой юный мальчик переживает подобное.
— Это стало рутиной. И я стал неохотно участвовать в инъекциях, зная, что всегда следует за этим, что приводит к наказанию. Еще больше боли.
— Кто это с тобой сделал? Спрашиваю я, замечая дрожащий тон своего голоса.
— Один из охранников. Когда я стал старше и сильнее, он перешел к другим мальчикам из проекта Альфа. Он постукивает пальцем по виску и хмурится. — Даже когда мой разум и тело готовились к борьбе и терпению боли, моя голова была сосредоточена на воспоминаниях о том двенадцатилетнем мальчике. Итак, когда однажды ночью я застал охранника одного, курящего сигарету, я оттащил его в темный угол и выпотрошил голыми руками.
— Ты пытался покончить с собой в детстве?
— Нет. В этом-то и проблема. Даже после того, как он ушел, я все еще был заперт в этих воспоминаниях.
— Тогда лучше не становится. Это никуда не исчезает.
— Становится легче, но нет. Это никогда не пройдет. Переживи это, Талия. Лучшее, что ты можешь сделать, это выжить и продолжать идти вперед. Не дай ему победить.
Я смотрю на свое отражение, танцующее на поверхности оставшегося водянистого бульона в миске.
Усталая. Избитая. Поражение смотрит на меня снизу вверх и разжигает угли гнева, все еще тлеющие внутри меня.
Маленький огонек жизни, который все еще горит внутри. Кивнув, я подношу миску к лицу и допиваю остатки бульона, проглатывая свое жалкое отражение.
Когда я заканчиваю, он забирает чашу у меня из рук.
— Почему ты спросил Аттикуса о Джеке?
— Не беспокойся о нем прямо сейчас. Тебе нужно набраться сил.
— Нет. Я хочу знать. Не оставляй меня в неведении по этому поводу.
— Аттикус ищет его. Оказывается, у нас есть контакт внутри. Брэндон.
— Кто он?
— Солдат Легиона, чей брат был заперт внутри Калико, когда она закрылась. Он был частью нашей группы, когда мы отправились на поиски Валдиса.
— Он сейчас живет в Шолене?
— Да. Кажется, он связался с женщиной по имени…
— Гвен. Шпион.
— Да.
— И так, что насчет Джека?
— По словам Брэндона, считается, что он отправился в рейд. До сих пор не вернулся.
— Итак, что произойдет, когда Аттикус найдет его?
Сдвинув брови, Титус отводит от меня взгляд.
— Он планирует убить его.
— Нет. Нет! Джек — моя добыча, Титус. Моя. Он убил моего отца.
— Он приговорил Аттикуса к аду. Он так же жаждет мести, как и ты.
— Не позволяй ему этого сделать. Не позволяй ему отнять это у меня. Слезы снова наворачиваются на мои глаза. Боже, сколько слез нужно, прежде чем они высохнут? Я клялась, что во мне ничего не осталось, но так и должно быть.
— Я не смогла сражаться с Ремусом. Я пыталась, но не смогла. Мне нужно это, Титус. Мне нужна эта месть.
— Ты не в той форме, чтобы убить муху, не говоря уже о закаленном солдате Легиона.
— Я не слабая! Я сломлена, потеряна. Я зла. Но я не слабая. Ты, как никто другой, должен это знать!
— Ты не слабая. Мы найдем его. И ты отомстишь.
— Пообещай мне. Пообещай мне, что я буду тем, кто оборвет его жизнь.
— Я обещаю тебе. Он наклоняется вперед, чтобы поцеловать меня в лоб, от этого ощущения мой желудок выворачивается наизнанку.
За моими закрытыми веками я вижу, как рот Ремуса прильнул к моему горлу, посасывая мою кожу, пока он достигал кульминации.
Я откидываю голову, и агония моего отвержения поражает меня, как удар ножом в сердце. Мысль о том, что Титус может таким образом оттолкнуть меня, разрывает зияющую дыру в моей груди, которая наполняется ненавистью, которую я испытываю к Ремусу. Когда он отстраняется от меня, я переворачиваюсь на кровати, отворачиваясь, и позволяю страданию захлестнуть меня.
Я смотрю в свое окно, как дневной свет растворяется во тьме очередной ночи, когда мои кошмары наверняка оживут. Когда тени спускаются со стен и встают надо мной, ожидая моих самых уязвимых моментов.
Ночью Ремус навещает меня. Когда он выползает из укрытия, чтобы помучить меня своим шепотом и призрачными прикосновениями. Даже закрыв глаза, я не могу заставить его исчезнуть.
Но я все равно это делаю. Я закрываю их, и вскоре я дрейфую в облаках, оказавшись между сном и сознанием.
— Талия. Звук его голоса в моем ухе подобен лезвию бритвы, скользящему по моей коже. Я хочу вырезать его слова из своего черепа и сжечь их.
— Талия, очнись!
— Оставь меня в покое. Оставь меня в покое!