Дедуктивные научные понятия не обладают той достоверностью, как эмпирические обобщения, но они и не являются теориями, так как дают не объяснения, а обобщающие представления.
Впрочем, мои познания по логике не очень велики. В молодости я, конечно, читал Милля, потом когда-то Зигварта, имел разговоры с Лаппо-Данилевским, для меня интересные. Последнее, что я прочел, это Лосского и просматривал Введенского. В связи с теорией познания – но это не логика – я столкнулся с некоторыми основами логики. Но надо будет, конечно, разобраться в современном состоянии вопроса. Логика, интересующая и Лосского, и Щербатского, не та, которая мне важна – не есть ею и логика, связанная с математикой (логистикой). Все же я не чувствую себя здесь достаточно прочно и летом может быть несколько ориентируюсь»[417].
По приезде из-за границы В.И. Вернадский писал, что логики описательного естествознания нет, но она уже начинается. Это означало, что за время пребывания за рубежом он действительно в ней разобрался. Что же получилось в результате его работы?
Ученый практически не вел в этот раз за рубежом никаких дневниковых записей, не считая немногих писем. Вот почему отражение лондонских впечатлений 1936 г. можно найти только в позднейших воспоминаниях. Из них видно, что важнейшим событием для него стало знакомство со сформировавшейся тогда англо-американской новейшей эпистемологией, отделившейся от традиционной логики познания. Оно помогло ему найти направление, на котором следует искать подходы к новой логике описания биосферы. В рамках новой эпистемологии историки и философы науки как бы осознали, что ее логика познания не есть философская гносеология. Такого рода переключение совершил и В.И. Вернадский тогда в Лондоне за 4 недели работы в библиотеке Британского музея. Он понял, куда на самом деле он двигался в исследованиях явлений биосферы в чисто методическом плане. Главным событием для него стало знакомство с каким-то трактатом Чарльза Пирса.
Свое воспоминание об этом этапном для своего внутреннего развития событии В.И. Вернадский записал 14 декабря 1941 г., когда познакомился с новой опубликованной официальной монографией по истории философии: «Для Демокрита пропущена у них его «Логика», на которую обратил мое внимание Piers (правильно Peirce. – Г. А.)»[418]. А через год, 10 декабря 1942 г., заканчивая трактат «О состояниях пространства», он писал: «В этой статье я впервые развил и, мне кажется, сжато, но понятно [выразил] отличие логики естествознания от логики философии – понял [это] в 1936 г. в Лондоне в British Museum, когда прочел маленькую брошюру Пирса – американского философа и математика – [всего] несколько страниц!»[419].
К сожалению, он не указал, какое именно из многочисленных сочинений Чарльза Сандерса Пирса он прочел. Можно только сделать осторожное предположение, что из всех произведений американского теоретика в наибольшей степени к теме новой логики подходят два небольших мемуара – «Как сделать наши идеи ясными»[420] и «Что такое прагматизм?»[421]. Пирс объясняет необходимость прагматизма тем обстоятельством, в числе прочего, что понятия, которыми мы пользуемся, не должны определяться словами, которые в свою очередь определяются другими словами и т. д. без конца. Они должны в качестве истока для формирования иметь практический эксперимент, в том числе и научный, а целью иметь человеческое поведение. Пирс писал: «Ничто из того, что не будет результатом эксперимента, не способно иметь никакого влияния на жизненное поведение, если мы сможем точно определить все мыслимые экспериментальные феномены, которые подразумеваются утверждением или отрицанием данного понятия, и в нем больше не будет абсолютно ничего»[422].
По сути дела, позиция Пирса очень близка к тому поиску, который предпринял В.И. Вернадский. Начиная с книги «Биосфера», в каждой работе он неизменно подчеркивал потребность науки ограничиваться эмпирическими данными, как в фактах, так и в обобщениях, и подчеркивал ограниченность научных теорий, не говоря уж о гипотезах. В научном сообществе он наблюдал излишнее почтение к теориям, которые по определению не могут обладать той степенью достоверности, которой наделены эмпирические обобщения. Тем более что в теориях нужно было анализировать понятия, чтобы отделить их от философского понимания одних и тех же слов. Свою близость к научной эпистемологии, отпочковавшейся в первой половине века от философского направления прагматизма, он время от времени подчеркивал. Так, в дневнике за 9 декабря 1939 г. записал: «Читал Dewey (Джон Дьюи – один из столпов прагматизма. – Г. А.). Пирс-младший, с которым я познакомился»[423]. Конечно, речь тут идет об указанном выше книжном знакомстве в библиотеке Британского музея, потому что философ умер в 1914 г.
Или уже в Лондоне осенью 1936 г., или сразу по возвращении в Москву В.И. Вернадский написал небольшой незаконченный мемуар, который не был обработан для печати. Работа осталась в архиве и опубликована впервые в 1988 г. Ее название «О логике естествознания» дано составителями[424]. Несмотря на необработанность для печати, он имеет большое значение для слежения за внутренним развитием научной эпистемологии В.И. Вернадского.
В этом отрывке, состоящем из 5 параграфов, ученый делает очень важный вывод о существовании двух научных логик. Одна – общеизвестная – логика Аристотеля, с которой и началась собственно научная работа как таковая. Она распространилась в Европе с XIII в., когда основные труды Стагирита стали известны и были обработаны в системе схоластики, вошли в университетские курсы логики. С тех пор практически она не изменилась и применяется в науке для построения суждений и силлогизмов. Классическая логика веками царила в европейской культуре.
До создания описательного естествознания, а оно стало развиваться только в XVIII в., а широчайшее развитие получило в XIX в., говорит В.И. Вернадский, никто и не подозревал, что эта логика не подходит для него. Чарльз Пирс как раз исследовал основания этой логики и пришел к такому выводу, отвечающему поискам В.И. Вернадского. В словаре Болдуина 1905 г. Пирс совместно с Х. Ледд-Франклином анализирует логические умозаключения и приходит к интересному и неожиданному выводу, что среди найденных ими и охватываемых этими суждениями всех 8 источников знания, используемые людьми, отсутствуют данные естествознания. Иначе и строго говоря, они все ненаучны, а имеют своими источниками обыденные, религиозные и философские суждения. И это не случайно, говорит В.И. Вернадский, потому что естествознание есть недавний продукт человеческого знания, появившийся, когда логические основания суждений уже были сформированы. Следовательно, вплоть до начала ХХ в. влияние мощного роста знаний в геологических и биологических науках – в описательном естествознании – еще не ощущается традиционной логикой. Вот почему происходит известная путаница понятий.
Дело в том, что логика Аристотеля есть логика слов. Она подходит всем наукам, анализирующим мышление на основе слов естественного языка. Но в естествознании она не работает так, как надо, говорит В.И. Вернадский:
«Описательное естествознание имеет дело не со словами и понятиями, а с выраженными словами и понятиями реальными объектами биосферы, целиком доступными проверке всех его органов чувств.
Это – естественные тела (будут ли то организмы, минералы, почвы, горные породы и т. д.), которые могут и должны быть исследуемы и уточняемы не только логическим выводом из неизменного слова или понятия, а из реального естественного тела, главное содержание которого не охвачено понятием или словом, – но только оно интересует натуралиста и во всех спорных случаях он возвращается к самому научному факту, а не углубляется в слово или понятие, его обозначающее»[425].
