— Ваше сиятельство!..

— Какой же я простак, господь милосердный! Мне бы дать вам застрелиться. Да вы не стали бы, не стали! Та ночь — вся ложь, только и правды, что ваша измена!

Я уже уходил, готовый распахнуть дверь пинком, вышибить ее плечом, на ней выместить отчаяние.

— Мне бы предать вас суду… как вы того заслуживаете… Предать суду, пока не поздно.

— Я призываю вас привести свою угрозу в исполнение. И обещаю подтвердить все, каждое ваше слово, хотя свидетели и мертвы, — сказал я, уходя.

Он бросился за мной в прихожую, слепая ревность сделала его глухим к рассудку.

— Мне бы вас австрийцам выдать! — закричал он. — Австрийскому скорому суду!

— Надеюсь, и наш не оплошает, ваше сиятельство. Хватит и прыти и параграфов!

Мои старосветские отец с матерью, среди забот о вареньях и соленьях, о поправке дома неподалеку от Новочеркасского острога, в привычном кругу среди семейных праздников, приказных дел, мадеры, домашней медовухи, знаменитой запеканки-травника и архипелажских вин даже и не подозревали, в какую беду попал их сын.

В войну теперь снова вступила Надя. Ее кампания оказалась короче моего карпатского похода, но победа двусмысленностью своей напоминала нашу. Жестокое условие! Наш союз признавался, но брак откладывался на годы. Мне надлежало отправиться в Петербург, в Академию Генерального штаба. Наступил мир, генералы, даже и умные, не предвидели близкой войны, а без артиллерийских громов я слишком долго мог пребывать в субалтернах, представляя ничтожный интерес для княжеской фамилии. Вместо свадебного стола я получал откомандирование в далекий Санкт-Петербург, в классы Академии. Расчет отца был прост: разделенные равниной в тысячи верст, мы с Надей излечимся от блажи. А нам с ней только и не хватало препятствия, вырытой другими пропасти, подмостков для подвига чувств и духа. Я жестоко страдал разлукой, Наде выпало испытание труднее: она не получила Петербурга, новизны, неожиданных знакомств и открытий, и надо было обладать ее волей, чтобы, живя в Варшаве, проходить свои классы, свою науку, не уступающую моей. Она успела в языках, в истории, в литературе древней и современной, а в зрелости мысли превзошла многих воспитанников Академии; женский ум, не отягощенный службой, формулярами, казенными веригами, оказался свободнее и развязаннее в полете. Мы писали друг другу, писали неистово; отец держал слово: счастливый моим отъездом, он избавил нашу переписку от домашней цензуры.

Мы жаждали подвига, испытаний и получили их с избытком: прошли не месяцы, а годы. Когда я окончил классы Академии с малой серебряной медалью, Наде было уже не двадцать два, а двадцать шесть лет, возраст, в представлении маменек выгодных варшавских женихов (и не только варшавских!), предосудительный. Так ревнивый полковой и вторую ногу неосторожно подставил своему же капкану: с годами его отцовский взгляд невольно обращался к Петербургу, к недостойному жениху.

Перемену я почувствовал, когда получил вдруг приглашение к Алексею Федоровичу Львову — не на домашний концерт, которыми славился его дом, а в дневной полумрак и тишину комнат, на осторожное ознакомление с норовистым донским тарпаном, покусившимся на княжеские конюшни. Львов-музыкант сразу смекнул, что ни роскошь его ковров, ни мерцающие в полутьме исторические полотна, ни позолота рам не делают на меня нужного впечатления, и перевел разговор на предметы научные: я в Академии избрал специальностью фортификацию, крепостное строительство, князь в молодости окончил институт инженеров путей сообщения. Он увлекся беседой, а узнав, что я еще не чужд и скрипке, заставил меня играть на старинном инструменте, которому от роду больше двухсот лет: вот она перед вами, в том же футляре, а мастерил ее знаменитый итальянец Гаспаро да Сало. Князь похвалил меня: забыв, что сам женат и отец семейства, он заговорило том, что, если музыканту надо делать выбор между музами и земной любовью, предпочтение следует отдать музам. Я не спорил со стариком и, кажется, оставил его в убеждении, что фамильное дело подвинулось хорошо.

Нынешний мой Петербург был для меня не прежний, когда я простодушным донским казачком вступил в классы артиллерийского училища. Не обо мне разговор, — поумнело время, подвинулось вперед, хотя и при свинцовой тяжести, да и мне горько промыло глаза карпатской кровью, Твердят об esprit de corps[5] воспитанников Академии, — это чистейший вздор; мы были разобщены, разбиты на кланы, и если одни грезили эполетами и орденами, то для других святыней была свобода и смельчаки, бесстрашно ей служившие. Вольные стихи, запретные комедии, свежие номера «Современника» — вот чем мы жили в те времена. Я свел знакомство с известным в Петербурге издателем Колбасиным, через него добывал новые книги.

Академия позади, я секунд-майор, меня отличили, определив в гвардию, в свиту цесаревича Александра, — новые мои эполеты могли удовлетворить тщеславию отца Нади. Путь мой снова лежит в Польшу, уже мы с Надей считаем дни и версты, но генералы ошиблись, говоря о долгом мире: спасенные Гатчиной от республиканской пагубы, французы и англичане воспользовались первым же предлогом, чтобы свинцом отомстить своему благодетелю. Австрия не бросила перчатки, но и она не осталась в стороне; чувствительные европейцы дружно поднялись на защиту, ненавистной им Оттоманской порты. Началась война в Крыму и — новая, на три долгих года, наша разлука.

А ранней весной 1856 года я снова в Варшаве, в должности начальника штаба гвардейского корпуса: подо мною пятьдесят тысяч штыков, надо мною воля цесаревича Александра, еще не коронованного императора всея Руси. И я теперь полковник, сравнялся чином с будущим тестем, даже превзошел его: он зауряд-полковник — я гвардейский, его постигла отставка — я в важной службе, он стар — я молод, мне только что случилось тридцать четыре. Нас разделяли годы и кровь, а роднила любовь к Наде; он устал ревновать.

Я вошел в дом с мезонином, где меня отвергли семь лет назад, нашел князя состарившегося и славного. Он конечно же заметил во мне перемену: потяжелевшие плечи, темно-русую бороду, в прибавление к прежним усам, чуть набрякшие веки, будто бессонные военные ночи и долгое зрелище смерти навсегда отлились тяжестью.

— Наденька! — закричал он наверх. — Иди погляди, кто явился!

Он стоял белоголовый, подсушенный, остроскулый, в старом халате, распахнутом на поседевшей груди, и мне сделалось жаль его, жестокие слова замерли в горле, и слава богу: я ведь хотел объявить ему, что отлучался из Академии и, нагоняя страх на ямскую службу, мчал на юг, через Тосну и Крестцы, через Тверь и Москву, на Мценск, на Белгород и Чугуев, к Ростову, к Змиевской станице, а там и в новочеркасский родительский дом, за дозволением на брак с княжной, девицей Надеждой Львовой, — хотел попрекнуть его былым. Я вновь увидел этот дом красивым, обставленным со вкусом, хотя против петербургского особняка флигель-адъютанта это была лачуга со сборной мебелью, парижские стулья и кресла соседствовали с ореховым бюро петровских времен и красным деревом царствования Елизаветы.

— Вот вы какой, Иван Васильевич! — польстил мне князь; мы сидели за столом, и Наденька разливала чай по чашкам. — Добились своего.

Я не знал, к чему отнести его слова, к близкой свадьбе или к гвардейскому мундиру полковника, и ответил сговорчиво:

— Ваше сиятельство, казак хитер, он везде пройдет; ползком, где склизко; тишком, где низко!

Он предложил мне вина, я отказался.

— Верно! — вспомнил он. — Вы и в Карпатах не употребляли… А себе я налью.

Он выпил, пожевал губами. Жалость уколола наши сердца: он сидел беззащитный перед нами, предвкушая семью, а не одинокую старость, а мы слишком хорошо видели его будущее одиночество. Все у нас решено: не пройдет и двух недель, и мы уедем в свадебное, на воды, поправлять здоровье, разглядывать Европу, дивиться, учиться, запоминать… Так будут считать все, не исключая отца, который проводит нас до Петербурга, для прощального визита к флигель-адъютанту, — а мы уезжали навсегда. Глаза Нади то и дело застилали слезы, она зажмуривалась, поглаживая быстрой, теплой рукой его медлительную руку.