—

По какому закону ты здесь?

—

У меня бумага есть с печатями, где говорится, что только я имею здесь право торговать и даже охотиться. Мои это земли.

—

Покажи бумагу, — сказал Евсей и улыбнулся, вспоминая рассказ Хрустова про эти бумажки, как за десять рублей можно приобрести половину Сибири.

—

Читать-то умеешь или толмача позовёшь, — съязвил мужик.

—

Разберусь. — Евсей развернул бумагу и вслух прочитал: — «Протасов Иван Никитич имеет право на владение…» Вот что я тебе скажу, Протасов Иван, шёл бы ты отсюда по-тихому, да скажи Симке Милкину, что если он продаёт такие цидульки, то пусть ставит печатей столько, сколько нужно. А нужно три печати — глянь. — Евсей развернул свою бумагу перед лицом изумлённого Ивана.

—

Ай да Симка, сукин сын, ну ты у меня ответишь за всё, — только и выдохнул он.

—

А теперь давай поворачивайся и иди туда, откуда пришёл, да накажи там своим дружкам, что здесь просто так не пролезет. Ты напугать можешь карагасов, но не меня.

—

Вот ярыжка, ну ты у меня умоешься ещё кровью, — бормотал Иван и махнул рукой своим обозникам: — Давай разворачивай!

Торговали весело: цену давали хорошую, люди брали много. Когда товар чуть подешевле, то и безделушки оказываются очень нужными. Были проданы и три берданки, но за них запросили дорого. Ружьё — это такой товар, за который не торгуются. Евсей тоже добавил патронов побольше обычного. Все были просто в восторге — давно так удачно не проводились торги. Золота, на которое рассчитывал Евсей, оказалось немного, и то все самородки. Решив привлечь внимание к этому промыслу, он на жёлтые камушки давал хорошие ножи, они были в особой цене. К вечеоу все было распродано. То немногое, что осталось, пришлось раздарить и отдать в счёт будущего года. Даже и так было очень выгодно.

Когда Евсей с Хрустовым прикидывали, во что обойдётся эта экспедиция, они не рассчитывали на такую удачу. Теперь дело было сделано. Нынче повезло потому, что сезон у карагасов был удачным. Но на следующий год, кроме всего прочего, и слухи пойдут, как Евсей выгодно торгует, значит, можно будет рассчитывать на большее количество покупателей.

Вечером Евсей выставил водки, чтобы отметить доброе дело.

—

Это просто угощение, — сказал он Эликану. — Покупать никто ничего не будет, значит, можно праздновать.

—

Теперь можно, — согласился старик.

—

Мы завтра будем собираться, а потом и пойдём с утра.

—

На следующую весну ждать? — спросил Эликан.

—

Делайте также: на суглане возьмите ровно столько, сколь нужно, чтобы нас дождаться. А потом и мы придём так же, как и в этот раз. Только если придут другие люди, с ними торг не заводи, скажи, что всё оставил на суглане.

—

Не только я, но и другие знают, как остаться без ничего.

—

Эликан, может, что-то ещё хочешь заказать на следующий раз, говори, если будет возможно, то привезём.

—

Нет, ничего не надо, — ответил старик.

—

Эликан, давай выпьем, — подошёл Маркел.

—

Маркелка, Евсейка говорил, что у тебя жёнка, как маленькая косуля, а сердитая, что росомаха, верно?

—

Врёт он всё, твой Евсейка, куда там росомаха, целая медведица, — хохотнул Маркел. — Нет, Эликан, жена у меня хорошая, веселая.

—

Это хорошо, когда весёлая. А детишки есть?

—

Есть и детишки, давай выпьем за вас, — сказал Маркел и опрокинул кружку, выдохнул и добавил: — Хорошие вы люди и живёте тихо, мы так не умеем.

Лаврен уединился с Эликаном. Два старика разговаривали, улыбались, Лаврен при этом подливал себе совсем понемногу водки, а Эликан только покуривал трубку. О чём они говорили, Евсей не слышал, только смотрел на них и радовался тому, что согласился взять Лаврена с собой.

Оробак сидел у костра на улице вместе с Родионом. У этих друзей была своя тема — охота. Об этом они могли говорить долго, тем более что у Оробака получился очень хороший сезон. Он рассказывал, сколько добыл соболей, как гонялся за ними, как работали собаки, рассказал, что завёл себе ещё маленького щенка — будет учить охоте.

—

Ты когда женился? — спросил Родион.

—

Зимой, на суглане, она тоже из нашего рода, только из другого стойбища. Я её и раньше знал, сейчас время пришло — вот и женился.

—

Своим чумом зимой кочевали?

—

Да, уже своим.

Эликан рассказывал Маркелу, как на суглане платил русскому, чтобы он готовил дрова для чума, хотел пожить, как барин. Курил только папиросы, раздавал направо и налево.

—

Много за дрова платил? — спросил Маркел.

—

Много платил, можно муки купить на ползимы.

—

Ого, а сейчас тебе дрова не надо, а то я пойду на заготовку?

—

Нет, сейчас жена готовит, платить не надо, — сказал Эликан.

Все дружно захохотали. Эликан вместе со всеми смеялся над своими

пьяными выходками.

Сидел Евсей и думал о том, что говорят о карагасах, будто молчуны — слова не выбьешь, будто и не слышат собеседника. А собеседника ли? Вот посмотришь, а тут в любой стороне разговаривают, смеются, словно и не могут без этого совсем. Видно, собеседники не те у карагасов были. Конечно, их обмануть просто, словно дитя малое, но ведь и мудрости у них достаточно и знаний разных. И ценности у них другие: они деньги до сих пор в руки не берут: меняют товар на товар, если удаётся немного выгадать, так они рады этому безмерно, пересказывают много лет, как они хорошо торговали. Теперь и этот случай пойдёт добрым слухом по земле карагасской, и захотят посмотреть на такое чудо другие жители этой сказочной страны — Карагасии.

«У нас только и есть время любоваться красотами, когда выжидаем время, когда белое величие простирается от могучих гольцов Саяна до вечной зелени притихшей тайги. Когда всё вокруг начнёт оживать и принимать другие краски, — думал Евсей, — мы только и делаем, что моем песок, уткнувшись носом в лоток, да спим, усталые, по ночам. Лишь когда всё в тайге отцветёт, созреет, мы поднимаем голову к небу, пытаясь припомнить мимолётные летние видения, промелькнувшие, будто бы во сне. А в памяти только шум ручья, белесые туманы по распадкам да полоска синего неба между макушек сосен и кедров, гордо раскинувшихся на вершинах этих самых распадков. Остановиться бы, полюбоваться, да всё некогда: торопимся, спешим да боимся показаться перед другими спутниками слюнтяями, для которых какая-то таёжная красота является чем-то важным. Пусть не каждый, пусть половина сотоварищей так думают, но хоть кто-нибудь сказал об этом? Нет, и никогда не скажет. А карагасы тоже не произносят свои мысли вслух, но они могут сесть вечером всем стойбищем и смотреть, как солнце катится по макушкам сосен и заливает всё вокруг алым маревом, меняя и перепутывая все краски. Затаиться на берегу и наблюдать, как непуганые, наглые хайрюза разгоняются по самой быстрой водной струе. И выскакивают из своей стихии, пытаясь на лету схватить зазевавшегося слепня или муху. Никто из карагасов не побежит за ружьём, если вдруг увидит, как матуха-оленуха выведет на хрустящий речной галечник маленького телёнка-стригунка и будет смотреть по сторонам, пока тот не напьётся чистой, прохладной воды. Карагасы ничему этому не удивляются, потому что они сами — часть всего этого. И когда их прогоняют со своих мест, они теряются, не могут быстро устроиться, приспособиться к новым условиям, многого не понимают. Даже такие вещи, как золото, для них непонятны. Когда дают хорошую цену за самородок, карагас не понимает, за что. Он не бегал за ним, не искал — поднял с земли и положил в карман. Вот соболь — это другое дело, за ним надо походить не один день, и чем больше бегаешь, тем дороже шкурка для охотника, остаётся какая-то история, её потом можно рассказать другим, а жёлтый камень? Ну, увидел, ну, поднял, за что платить? Сколько камней вокруг, ну и пусть у них цвет другой, цена та же для карагаса».