— Ты хочешь правдивого ответа? — Мадам наполнила фужер коньяком и села в кресло, ничего не предложив Даниэлю; впрочем, расстроенные нервы сделали его достаточно бесцеремонным, чтобы схватиться за бутылку без приглашения со стороны хозяйки. Она не выказала никакого недовольства его бестактностью — подождала, пока он нальет и себе, чтобы свистяще выдохнуть, как перед прыжком, и рублено ответить:

— Я не знаю.

У Даниэля подкосились ноги, и в кресло по соседству с Мадам он почти упал. Она, казавшаяся невозмутимой, отхлебнула из фужера и в деланой задумчивости подперла подбородок крепко сжатым кулаком.

— Я думала, у меня на руках неплохие карты. Теперь меня ловят на том, что я блефую.

В ушах у Даниэля поднялся шум, похожий на звон множества колоколов, и от того он с трудом слышал, что она говорит. Мысль о том, что все может закончиться так, вселяла в его сердце леденящий ужас, и он, не зная, как сосуществовать с ней, схватился бы сейчас за любую, даже призрачную вероятность как-то отсрочить то, что даже Мадам, очевидно, виделось неизбежным.

— Признаюсь, я все испробовала, — произнесла Мадам, будто зачитывая собственный приговор. — Впору поверить во всю эту мистическую чушь и в то, что Эжени действительно нас прокляла.

— Такое может быть?

— Не знаю, — безразлично ответила Мадам. — В этом чертовом мире ни в чем нельзя быть уверенным. Могу посоветовать тебе только одно — поезжай к себе и там хорошенько напейся. Я собираюсь поступить именно так.

— А Лили?

— Что — Лили? Впереди последнее представление сезона. Еще одного позора, подобного сегодняшнему, нам никто не простит.

Понимая, что нет смысла продолжать разговор, Даниэль оставил пустой фужер на столе и вышел. Чтобы добраться до парадных дверей, ему надо было помимо всего прочего пройти через все заведение насквозь; на середине большого зала Даниэль остановился, привлеченный неясным шумом, доносящимся из малого. Там шел ожесточенный спор: прислушавшись, Даниэль смог различить голоса Алиетт, Аннет и Сандрин:

— Отдай!

— Не жадничай! Оно тебе не пойдет!

— Ты так говоришь, когда хочешь что-то себе! Дай сюда!

— Ай! Дура!

— Хватит щипаться! Я тебя как ущипну…

Двери малого зала были приоткрыты; не обнаружив себя, Даниэль смог увидеть, что происходит внутри. А зрелище ему открылось весьма примечательное: вся троица сгрудилась вокруг стула, на котором были беспорядочной кучей свалены какие-то вещи, шляпки, безделушки — и вокруг каждой из них разворачивались почти что боевые действия.

— Я возьму эту! — провозгласила Сандрин, водружая себе на голову сиреневую шляпу с черным пером; вспомнив, что не так давно видел ее украшающей голову Лили, Даниэль с трудом справился с поднявшимся в его груди вихрем тошноты.

— Ладно, — согласилась Алиетт, самозабвенно копаясь в вещах — все они, как Даниэль понял, были извлечены из гардероба Лили, но девицы, судя по их поведению, вовсе не стремились от кого-то скрываться. — Пожалуй, приберу эти перчатки…

— Оставь мне хоть пару.

— Ладно, ладно… я возьму синие.

— Синие — мои! — возмутилась Аннет, стоящая чуть в отдалении, так что Даниэль заметил ее не сразу. — Хватит загребать все себе одной!

— Хорошо, хорошо, — проговорила Алиетт примирительно, — тут на всех хватит.

За своей болтовней они не слышали того, что происходит за дверью — это дало Даниэлю возможность скрыться никем не замеченным.

---

*Эрминия - персонаж поэмы "Освобожденный Иерусалим"; дочь царя сарацинов, безнадежно влюбленная в Танкреда, одного из предводителей крестоносцев.

**Клоринда - персонаж поэмы "Освобожденный Иерусалим"; грозная дева-воительница, сражающаяся на стороне защитников города. Сражалась с влюбленным в нее Танкредом на поле боя и погибла от его руки, будучи в чужих доспехах: не поняв, кто перед ним, Танкред нанес ей смертельный удар.

***Битва под Аустерлицем - сражение, состоявшееся 2 декабря 1805г., в котором войска Наполеона наголову разбили превосходящие силы III антифранцузской коалиции.

****Ринальд - персонаж поэмы "Освобожденный Иерусалим", один из предводителей крестоносцев. Был соблазнен Армидой, но оставил ее, чтобы вернуться на поле боя в последний момент и переломить ход битвы в пользу христиан.

*****Месье прав - за свою жизнь он стал свидетелем падения Первой и Второй империй (1814 и 1870 соотв.), реставрированной монархии Бурбонов (1830 г.), Июльской монархии Луи-Филиппа Орлеанского (1848 г.) и Второй республики (1852 г.)

******Имеется в виду известное высказывание Микеланджело о его творчестве: он говорил, что, создавая свои скульптуры, просто "отсекает все лишнее" с куска мрамора.

Вечерняя месса закончилась, и под сводами Нотр-Дам застыло мрачное, благочестивое молчание. Нарушить его могли только шепотки самых богобоязненных прихожан, оставшихся на скамьях и после того, как священник удалился, унося с собою дарохранительницу; служки, юноши в белых балахонах, разбрелись по залу, чтобы начать один за другим гасить светильники, позволяя вечерним сумеркам все теснее смыкаться над головами одиноких молящихся, и в этот момент дверь бокового портала скрипуче содрогнулась своей вековой тяжестью, пропуская Даниэля — взъерошенного, бледного, в исступлении метнувшегося к алтарю и упавшего перед ним на колени.

Молодой человек не знал сна уже несколько дней: стоило ему закрыть глаза, как ему казалось, что вокруг него начинают плясать смрадные тени, вонзающие в его тело острейшие ледяные крючья и с хохотом тянущие их в стороны, разрывающие его на куски. На воздухе он не находил себе покоя: зимнее солнце, заливавщее улицы, но не приносившее тепла, жгло ему глаза, расплавляло кожу, добиралось своим немилосердным светом до его сердца и выворачивало его наизнанку. Весь день Даниэль провел, словно в лихорадке, ожидая, пока опустится вечер, а затем бросился со всех ног, не надев шляпы и едва вспомнив про сюртук, в единственное место, где виделось ему если не спасение, то хотя бы минутный отдых.

— Боже, — забормотал он, склоняя голову и закрывая ладонями лицо, — прошу, услышь меня.

Он никогда не был религиозен; в детстве мать водила его к мессе, но все, что усвоил он из унылых, однообразных проповедей кюре — что под них можно замечательно поспать, если не всхрапывать и не привлекать к себе внимания. Латинские слова молитв давно испарились из его памяти — да и сейчас он едва ли смог бы прочитать даже «Ave Maria», ведь мысли его пребывали в крайнем расстройстве, и от того его обращение к Богу выходило нелепым и неуклюжим, больше похожим на речи больного, сраженного нервическим припадком:

— Если бы я только знал, что делать… если бы только она могла…

На Даниэля косились, но без осуждения или удивления — здесь, под цветистой сенью витражей, помнивших еще Людовика Святого*, подобные сцены происходили уже не одну сотню лет. Никто не подходил к нему, понимая, что он ищет сейчас общества не человеческого, и он продолжал, с трудом удерживая себя даже в столь жалком согбенном положении: