— И — все?

— Что — все? — мадам Э. вопросительно приподняла бровь.

— Вы оставите ее простой подавальщицей? — уточнила мадам Т., промокая салфеткой уголок рта. — Девицу, которая может свести с ума мужчину, даже не взглянув на него?

Мадам Э. отвела глаза, сделав вид, что увлечена разжиганием трубки. Невозможно было сказать, задумывалась ли она раньше над тем, что сказала ей мадам Т., или такая мысль впервые пришла в ее голову; впрочем, зная хозяйку заведения, можно было предположить, что она успела досконально обдумать все возможные исходы дальнейшей судьбы Лили в тот самый день, когда Даниэль впервые переступил порог этого дома.

— У меня сейчас нет большой необходимости в новых девицах, — сказала она, закуривая и вновь поднимая взгляд на свою собеседницу. — Полина дебютировала совсем недавно, и с ней столько хлопот…

— Кому вы это говорите, дорогая, — согласилась мадам Т., — но будьте осторожны, предупреждаю вас! Элен могла бы заинтересоваться этой вашей Лили. Вы же знаете, она тоже чутка к юным талантам.

— Элен, — отрезала мадам Э. холодно и непреклонно, — стоило бы поумерить свои аппетиты, особенно в отношении того, что ей не принадлежит. У нее и без этого нет недостатка ни в чем. Даже после того, как Несравненная Адель…

Она не договорила. На лестнице послышался шум, и с нее слетела, почти скатилась Полина, бледная, ошарашенная настолько, что дар речи совершенно оставил ее. Прежде не видевшая ее в таком состоянии, мадам Э. не стала даже выговаривать ей за то, что их с гостьей прервали.

— Что? Что еще?

Полина остановилась, пытаясь одышаться; с губ ее слетали сдавленные нечленораздельные звуки, которые ей с огромным трудом удалось составить в слова:

— Жюли… ее нет…

— Нет?! — бледнея тоже, мадам Э. вскочила на ноги. — Что значит «нет»?

— Она ушла, мадам, — пробормотала Полина, едва не плача, — дверь открыта, и ее нет, а там в комнате… на зеркале… там…

Уже не слушая ее, мадам Э. коршуном ринулась наверх. Про гостью она вмиг позабыла; та, впрочем, не выказала никакой обиды и ничем о себе не напомнила, оставшись на своем месте, и с безразличным видом вернулась к оставшимся на столе угощениям. В глазах ее метались непонятные искры, а на лице прорывалась, сколь ни пыталась мадам Т. ее подавить, загадочная и лукавая улыбка.

Мадам Э. ворвалась в апартаменты Жюли, как вихрь; за ней неслышно следовала перепуганная Полина и прибежавшие на шум Эжени и Дезире. Замок на двери был не сломан, но мастерски вскрыт; внутри царил почти тот же порядок, что и тогда, когда Мадам в последний раз выходила из этих комнат, но было в этом порядке два исключения: во-первых, подушка на одном из кресел была вспорота, и от нее разлетелись по полу клочья пуха и перьев, а во-вторых, на будуарном зеркале, тяжелом, высоком, треснувшем в углу, осталась черная, кое-где подтекшая надпись:

«До встречи в аду».

Мадам увидела сначала это зловещее прощание, а затем — свое собственное отражение, и кожа на ее лице побледнела до того, что стали видны очертания синеватых вен.

— Все вон, — приказала она сдавленно, и никто не осмелился спорить. Девицы бросились вон, а Мадам, дождавшись, пока они скроются внизу, с гортанным вскриком, в котором тесно сплелись всепоглощающая ненависть и какой-то первобытный, инстинктивный ужас, бросила в зеркало первой тяжелой вещью, которая подвернулась ей под руку. Это оказалась хрустальная ваза; комнату огласил звон, столик пошатнулся, но устоял, а зеркало рухнуло на пол беспорядочной сотней осколков. То, что осталось от вазы, присыпало их, как первый снег; Мадам невидяще смотрела на них и тяжело дышала, дожидаясь, пока схлынет овладевший ей приступ слепой и разрушительной ярости.

Наконец, когда способность ясно оценивать ситуацию вернулась к ней, она покинула апартаменты и вернулась в зал; мадам Т. продолжала сидеть там, как ни в чем не бывало болтая с Эжени о перспективах нового сезона, но, заметив хозяйку дома, тут же прервалась и принялась прощаться.

— Я загляну на днях, — пообещала она, не переставая улыбаться ни на секунду; мадам Э. с застывшей на лице стеклянной улыбкой позволила ей оставить на своей щеке прощальный поцелуй, — когда все немного придет в порядок, дорогая.

— Вы очень добры, — процедила мадам Э., провожая ее до дверей. Когда мадам Т., запахнув воротник покрепче, дабы спрятать в него усмешку, скрылась, хозяйка дома тщательно заперла за ней дверь и вернулась к девицам, которые при ее появлении разом притихли. Среди них, к слову, обнаружилась и Лили — вернувшаяся несколько минут назад, еще не оправившаяся от того, что случилось с ней этим утром, она ничего не понимала в происходящем, ибо ее взбудораженное сознание отказывалось воспринимать случившуюся беду. Когда вошла Мадам, Лили поспешно опустила взгляд, точно была в чем-то перед ней виновата, но та ее даже не заметила — подошла к Эжени и с видом королевы, посвящающей бравого юношу в рыцари, положила руку ей на плечо.

— Займи ее комнаты, — проговорила она с некоторым торжеством. — Ты давно заслуживаешь обстановки получше.

Нельзя было сказать, что Эжени испытала большое воодушевление от ее слов; даже наоборот, в сторону лестницы она посмотрела настороженно и даже боязливо.

— Я не…

— Перестань, — сказала Мадам тоном, не терпящим возражений, провела раскрытой ладонью по ее волосам и добавила чуть тише, приходя про себя к какому-то неожиданному, но вместе с тем очень важному выводу, — каждый в этом мире рано или поздно получит то, чего заслуживает.

В день, когда были объявлены результаты вступительных испытаний в Академию изящных искусств, Даниэль переступил порог увеселительного заведения мадам Э. и тут же чуть не оказался сшиблен с ног Эжени, которая, едва заметив его на пороге, бросилась ему на шею и звонко расценовала в обе щеки.

— Вот он, наш будущий Тициан! — провозгласила она, и на ее голос тут же прибежали исполненные того же радостного волнения Полина и Дезире. — А может быть, Рембрандт? Или, черт меня задери, Рафаэль?

Подруги ответили ей дружно и одобрительно; не выпуская Даниэля из объятий, Эжени жарко выдохнула ему в самое ухо:

— Мы выпросили у Мадам две бутылки шампанского по такому случаю. Выпьем за твой успех?

Последовавшее за этим мгновение было, должно быть, одним из самых тягостных в жизни молодого человека. Он поймал себя на том, что ему невыносимо смотреть на Эжени, видеть ее ликующий взгляд, лучезарную улыбку — и осознавать, что ему придется погасить этот свет своей собственной рукой, пусть даже ценой глубокого, болезненного ожога. Даниэль не сразу смог заговорить с Эжени: голос вернулся к нему лишь тогда, когда он сумел отстранить от себя ее вездесущие горячие руки.

— Лучше будет вам приберечь его для другого случая, — выговорил он, избегая смотреть ей в глаза; видеть, как задорное и торжествующее их выражение сменяется отчужденным разочарованием, у него вовсе не было сил. — Я… я пришел попрощаться.