Эжени отступила, прикрывая ладонью рот. Горестный вздох, вырвавшийся из ее груди, подхватили одновременно Полина и Дезире.

— Они не приняли тебя?

В ответ Даниэль только ниже склонил голову. Он шатался у дверей Академии с раннего утра вместе с толпой таких же страждущих, ждущих решения своей участи, и, узнав о своей неудаче, в первый момент в нее не поверил. Несколько раз Даниэль перечитал список в глупой, но ожесточенной надежде, что в него закралась какая-то ошибка; затем, убедившись, что ошибки нет, забрал из комиссии футляр со своими картинами, развернулся и побрел прочь, почти не различая перед собою дороги. Первым его намерением было напиться, но он, проходя мимо множества кафе, так и не зашел ни в одно из них — любое человеческое общество сейчас показалось ему отвратительным, он не мог смотреть на спокойные, расслабленные лица праздной публики за столиками без того, чтобы не ощутить себя чужаком, отщепенцем, безжалостно выброшенным из жизни без возможности когда-либо вернуться к ней. Полностью отчаявшись в себе, он хотел уехать из Парижа тут же, даже не заходя в мансарду, но быстро понял, что денег в его карманах не хватило бы на билет на поезд. Поэтому Даниэль вернулся к подножию Монмартра — и уже на полпути его осенило идеей, которая могла бы стать для него единственным спасением. В размеренном и тоскливом существовании провинциального рантье, которое, как думал Даниэль, ему придется влачить до самой своей смерти, могла быть лишь одна отдушина, лишь один просвет — и, поняв это, он немедленно направился в заведение мадам Э.

— Извини, что обманул твои ожидания, — грустно сказал он Эжени, с усилием поднимая голову. — Надеюсь, у тебя еще будет множество поводов выпить шампанского.

— Быть не может, — все еще не осознавая услышанное, Эжени в полной растерянности опустилась на стул. — Как же так? И они ничего не сказали? Почему они так поступили?

— Не знаю, — ответил Даниэль, сдергивая с плеча ремешок тяжелого футляра. — Должно быть, им не до того, чтобы давать объяснения всем, кто потерпел неудачу.

— Вы уезжаете?

Это была Лили, и выдержать ее взгляд оказалось для Даниэля еще более суровым испытанием, чем все, что произошло с ним до сих пор. В первый миг он оторопел, отчего-то чувствуя себя не вправе даже заговорить с ней, и покаянно склонил голову, когда она подошла совсем близко к нему.

— Прости, — произнес он совершенно искренне, чувствуя, как в горле встает мешающий дышать ком. — Должно быть я… я недостаточно хорош.

— Нет, это вы простите, — заговорила она ничуть не менее подавленно и поспешно опустила ресницы, но Даниэль успел заметить, что на глазах ее выступают слезы, — простите, что не смогла помочь.

Он чувствовал, что Эжени и Полина наблюдают за ними со скорбным сочувствием, но сейчас это не имело для него никакого значения. «Сейчас или никогда», — метнулось у него в голове, и он, справляясь с собой, протянул к Лили обе руки, взял ее миниатюрные ладони в свои и крепко сжал.

— Художника из меня не получилось, — он заговорил, почти не слыша себя — до того громко колотилась кровь у него в висках, — но если ты хотела бы…

Он хотел сказать «уехать со мной», ибо в этом ему виделась единственная возможность продолжать жить. Если уж обосноваться навсегда в старом доме, проживать там похожие, как отлитые в одной форме день за днем, стареть и умирать, так и не вкусив той жизни, о которой мечтал с далекой юности — то с Лили и с одной лишь ею. Для Даниэля это была непреложная аксиома: следуя своей порывистой, склонной к преувеличениям натуре, он полагал, что Лили — то единственное, что может придать его будущему хоть самую мельчайшую ценность, а взамен на это был готов вырвать свое сердце из груди и положить у ее ног, если бы она захотела того. Но он не успел закончить фразы; слова, оставшись непроизнесенными, съежились у него в груди и сгинули, когда он услышал со стороны зала голос Мадам:

— Даниэль.

Продолжая сжимать руки Лили, он неловко обернулся. Мадам стояла в дверях, дымя своей трубкой, и сосредоточенно оглядывала его с головы до ног. Даниэль скомканно замолчал; он знал, что нужно что-то сказать, но понятия не имел, как объяснить свой провал. Мадам, впрочем, счастливо избавила его от этой необходимости:

— Ты не поступил?

Он мотнул головой. Мадам в неприятном удивлении приподняла брови.

— Как интересно, — вырвалось у нее, но она спохватилась, нашла взглядом футляр, оставленный Даниэлем у стены, и спросила своим обычным голосом. — А это что? Твои картины?

— Да, мадам.

Ее глаза сверкнули хищным огнем, отчего Даниэль невольно поежился. Даже зная эту женщину не первый день, перед ней он подчас тушевался, как неуспеваюший школьник.

— Давай поговорим наедине, — предложила Мадам, кивая ему и приглашая пройти за ней. — У меня. Несколько минут. И возьми картины.

Лили растерянно переводила взгляд с него на нее, но не смела возражать; какая-то часть души Даниэля воспротивилась тому, чтобы оставлять ее сейчас, и упрямо подзуживала его отказаться, но он, на беду свою, решил прислушаться к другой — той, что сказала ему твердо и решительно: «Хуже не будет». Он ошибся тогда, ошибся более, чем ошибался за всю свою жизнь, но некому было сказать ему об этом; выпустив руки Лили, он взял футляр и проследовал за Мадам, на ходу приглаживая волосы. В сердце его, где, как ему казалось, после сегодняшнего утра не осталось совсем нечего, вновь поселился щекочущий, азартный огонек волнения: Даниэль предчувствовал, что Мадам позвала его не просто так, и в этом оказался прав.

— Коньяку? — спросила она, препроводив его в свои комнаты. Едва не задевая плечом резную китайскую этажерку, Даниэль ответил согласием, и Мадам от щедрот своих наполнила фужер едва ли не наполовину.

— Могу я взглянуть на твои творения?

— Если хотите, — сказал он, пожимая плечами, и подал ей футляр. Пока она раскручивала крышку, извлекала картины, разворачивала их и изучала каждую с таким вниманием, какого явно не уделяли творчеству Даниэля господа из Академии, он успел несколькими большими глотками выпить коньяк и даже нацелиться на стоявшую на комоде бутылку. Спиртное, разорвавшись в желудке горячим салютом, принесло Даниэлю мимолетное облегчение: по крайней мере, по мере того, как выпитое разливалось по его жилам, молодой человек чувствовал в себе все больше способности смотреть на случившееся с ним смиренно и даже философски. В конце концов, многие не переживали в своей жизни и такого приключения; воскрешая в уме все события прошедших месяцев, Даниэль приходил к выводу, что ему будет, по крайней мере, что рассказать друзьям, а это уже немало.

— Скажи мне, — оставив картины на столе, Мадам обратилась к нему, и Даниэль вздрогнул, ибо успел уже несколько подзабыть о ее присутствии, — зачем тебе Академия?

— Что вы имеете в виду? — уточнил он, решив, что его отяжелевший от коньяка разум не может угнаться за ходом мысли хозяйки дома. Она нетерпеливо махнула рукой, явно раздражаясь, что ее не поняли с первого раза: