— Что?.. — вырвалось у него, но его голос оказался не слышен за многозначительным смехом хозяина дома.

— Друг мой, моногамная любовь — это такая глупость! Всего лишь одна из тысяч условностей, которые уже к черту никому не нужны. Люди держатся за них, потому что это дает их жизни иллюзию стабильности и спокойствия, но ведь мы… мы из другого теста, верно? Хаос и свобода — вот наша стихия. Так зачем отказываться от них?

Теряясь, но не желая оставаться спиной к возможной опасности, Даниэль развернулся в чужих руках, неосторожно заглянул в мерцающие, в самую душу глядящие глаза своей визави — и все равно что наступил в капкан.

— Мы все еще на вы? Какая неприятность, — улыбнулась она, беря со стола оставленный им бокал. — Выпьем на брудершафт?

Прохладный ободок бокала коснулся его губ. Даниэль вовремя заметил, что они стоят как раз напротив зеркального, отделанного позолотой серванта — и закрыл глаза, чтобы не видеть своего отражения.

***

Навестив на ночь глядя спящую Эжени, Мадам удостоверилась, что с той все в порядке, и, спустившись на первый этаж с намерением тоже отправиться ко сну, поняла, что не все обитатели дома готовы последовать ее примеру.

— Лили? Почему ты еще не в постели?

Лили, утомленная, норовящая заклевать носом, повернула голову в ее сторону. В ее мутном взгляде метались еще отголоски упрямой решительности, но Мадам они не могли обмануть.

— Кого ты ждешь? Его? Он говорил тебе, что придет?

— Не говорил, — пробормотала Лили сонно, давя зевок. — Но разве может он не прийти? Сегодня такой день…

— Вот именно, — проговорила Мадам со всей возможной иронией, приближаясь к Лили, — держу пари, он пьянствует где-то в Пале-Рояль или давно уже спит у себя дома. Иди к себе. Завтра он точно явится. Проследишь, чтобы он не подходил к камину — от его вздоха и пожар может случиться.

Давая понять, что не потерпит никаких пререканий, она попыталась поднять Лили со стула, схватив ее за плечо, но та с неожиданной силой вырвалась: сон единомоментно слетел с нее, и она схватилась за столешницу, готовая стоять на своем до последнего.

— Нет! Он придет, я точно знаю!

Недолго они смотрели друг на друга; Лили ощутимо побледнела, осознавая, чем грозит ей этот неожиданный приступ храбрости, но Мадам не стала ни упрекать ее, ни понукать, ни отчитывать. Вытащив из кармана связку ключей — святую святых, до которой до сих пор не дотрагивался никто, кроме нее самой, — она сняла с нее тот, что отпирал входную дверь и бросила его на столешницу, заметив при этом:

— Хорошо. Откроешь ему, если он придет. Но когда ты поймешь, что ключ тебе не понадобятся — бога ради, не рыдай слишком сильно. Про меня и так пустили слухи, что я дурно с тобой обращаюсь. Если ты появишься на людях с заплаканным лицом, мадам Т. и ее присные жизни нам не дадут.

Она удалилась, не дожидаясь ответа. Все лампы в зале она погасила, и Лили пришлось зажечь небольшой газовый светильник. Установив его на столе перед собой, она села обратно на стул и, устроив голову на скрещенных руках, устремила невидящий взгляд на лепесток огня, заплясавший в лампе свой причудливый и беспечный танец.

___

*Весталки - жрицы богини Весты в Древнем Риме. Одной из главных их обязанностей было поддержание огня в святилище; давшие обет целомудрия, они пользовались в римском обществе почетом и уважением.

Даниэлю приснилось, что его лишили голоса. В муторном, тягостном сне он вышел на сцену, одетый в черное с красным, посмотрел в зияющий перед ним провал зала, открыл рот — и понял, что в его опустевшей, вывороченной наизнанку груди не осталось слов, один глухой и сиплый полустон, бессильно растворяющийся на губах. Обмирая и покрываясь ледяным потом, Даниэль изо всех сил напрягал глотку, тщетно силился если не заговорить, то хотя бы закричать, только бы оказаться услышанным, а зал отвечал ему гробовым молчанием, и Даниэль колотился в непроницаемую стену тишины, все больше и больше впадая в паническое отчаяние — а затем проснулся от собственного крика, едва не свалившись с постели, и сразу же зажал себе рот, вспомнив, что он не один. Никто из присутствующих в спальне, впрочем, не проснулся, до того все утомились за прошедшую бесконечную ночь: только Адель, спящая на противоположном конце кровати, тихо причмокнула губами и перевернулась на другой бок, устраивая голову на плече раскинувшегося рядом Пассавана. Алекси тоже спала беспробудно, и ее не разбудил ни крик Даниэля, ни его поспешный побег: выкравшись из постели, молодой человек кое-как разыскал свою одежду и поспешно вымелся из дома графа, разбитый, мучающийся ужасной головной болью, а главное — грызущим, нестерпимым чувством вины.

Мигрень, сдавившую затылок, вылечить оказалось довольно просто — еще несколько часов сна, умывание ледяной водой и проглоченная залпом смесь яичного белка, паприки и половины ложки уксуса (за этот чудодейственный рецепт стоило сказать спасибо Розу, приводившему себя в чувство таким нехитрым образом каждое утро) сделали свое дело, но с навалившейся на сердце свинцовой тяжестью справиться было в разы сложнее. Сколь ни убеждал себя Даниэль, что ничего дурного, в сущности говоря, не произошло, и его ночное приключение — сущие пустяки по сравнению с тем, что случается подчас в жизни представителей парижской богемы, все его доводы разом блекли, беспомощно сникнув, стоило ему вспомнить о Лили. Даниэлю упорно казалось, будто он обманул ее в чем-то — хотя, как он резонно замечал про себя, в их случае мыслить подобными категориями было просто-напросто смешно. И все же он понимал, что весь день его пойдет прахом, если он не навестит сегодня заведение мадам Э. — и отправился туда, едва придя в себя, терзаемый самыми мрачными предчувствиями.

— И не спится вам в такую рань, месье, — заспанная Дезире не стала давить шумный зевок, принимая у Даниэля сюртук и трость. — Мадам вас ждет?

— Нет, — он покачал головой, глядя с тоской на двери в большой зал — заходить туда, подниматься по лестнице ему совершенно не хотелось. — Я к Лили.

— Она у себя, — доложила Дезире и добавила, уже оставаясь у него за спиной, — только не знаю, проснулась ли.

Если бы Лили еще спала, Даниэлю в каком-то смысле пришлось легче (по крайней мере, он очень желал верить в это) — его воображение живо нарисовало картину того, как он склоняется к ней, смешно надувшей во сне губы, и будит мягким поцелуем в щеку или лоб; после такого, как ему представлялось, примирение должно было состояться само собой, но Лили самым бесцеремонным образом нарушила его планы: когда он, осторожно приоткрыв дверь ее комнаты, шагнул внутрь, она, вполне бодрствующая, сидела у будуарного столика и рассеянными, явно машинальными движениями расчесывала волосы. Даниэля она увидела не сразу — или сделала вид, что не увидела.

— Лили, — тихо позвал он, подступаясь к ней, но готовый каждую секунду, встретив отпор, отпрянуть назад. Она никак не откликнулась на свое имя, только отложила расческу в сторону и обернулась, глядя одновременно и на Даниэля, и куда-то сквозь него — спряталась опять в свой невидимый панцирь, который, как Даниэль знал, не способен проломить даже прямой выстрел из крупнокалиберной пушки. Эта недвижимая, непробиваемая броня часто служила Лили защитой, но раньше ей в голову не могло прийти закрываться там от него. Осознание этого резануло Даниэля изнутри, и через этот разрез хлынула в его душу застарелая горечь вперемешку с острой обидой. Он ни единым словом не попрекнул Лили, когда она принимала приглашение Пассавана, не говоря уже о других, которые за ним последовали — а что же она?