— Лили, — повторил Даниэль с укором, надеясь, что это ее расшевелит, — ты не рада видеть меня?

Она несколько раз моргнула, посмотрела ему в лицо, и взгляд ее стал как будто чуть менее отрешенным.

— Я думала, вы придете вчера. Я вас ждала.

— Так вышло, — проговорил он, пытаясь подпустить в свой голос извиняющихся, а не обвинительных ноток, — меня задержали… задержали в другом месте.

Лили не сводила с него темных, до дрожи внимательных глаз, и Даниэль понял, что теряется. Перед выходом из дома он несколько раз посмотрел на себя в зеркало, тщательно поправил рукава, затянул галстук под самым горлом — все ради того, чтобы скрыть любые возможные следы проведенной ночи, но сейчас ему казалось, что все было зря, что все содеянное красуется, начертанное пылающими буквами, у него на лице.

— Так случается, — наконец произнесла Лили и снова повернулась к зеркалу, взялась за расческу. — Я рада, если вы хорошо провели время.

Разговор шел куда-то совсем не в ту сторону, куда бы Даниэлю хотелось — но было у него при себе кое-что, благодаря чему он надеялся переломить положение. Не желая ударить в грязь лицом, перед посещением заведения мадам Э. он заехал в ювелирную мастерскую — конечно, хозяин ее был далеко не Бах, но и у него нашлось кое-что заслуживающее внимания — и, по мнению Даниэля, искупавшее если не все его прегрешения, то хотя бы их половину.

— Ну что ты, славная моя, — проговорил он примирительно, преодолевая оставшееся расстояние между ним и Лили, ласково беря ее за плечи и чувствуя, как она каменеет, точно он прикасается к статуе. — Зачем нам друг на друга обижаться? Позволь, я этого совершенно не люблю.

В зеркале отражались они оба — можно было увидеть, как лицо Лили сначала краснеет, а затем наливается мертвенной бледностью, когда Даниэль достает из кармана футляр, из футляра — золотую цепочку с тремя подвесками из сапфиров. Камни привлекли Даниэля своей удивительной, глубокой чистотой; своим цветом они почему-то напоминали ему о море, которое он в своей жизни видел только на картинах, и он, едва увидев их, решил, что они непременно подойдут Лили. Она, впрочем, никак не выказала своего отношения, когда цепочка обвила ее шею; но он заметил, что дыхание ее участилось, и решил, что причиной этому стало восхищение полученным подарком.

— Чудесные, правда? — спросил он с улыбкой, прежде чем вновь потянуться к Лили за объятиями; она не противилась, лишь ухватила его за запястье и крепко сжала, точно не любящая рука легла ей на грудь, а висельная петля.

— Да, месье, — произнесла она сорванным шепотом, заставив его вздрогнуть и теснее прижаться к ней — ему вспомнилось пришедшее к нему ночью мертвенное безголосье, — вы очень добры.

***

Выставка прошла с большим успехом, потрясающим для того, кто еще недавно был вынужден прозябать в безвестности — и следующие недели Даниэль только и делал, что развлекался чтением газетных заметок о себе и своих картинах. Мнения, правда, были не настолько единодушны, как ему хотелось бы.

«Новое слово в искусстве, — писал «Черный кот», совсем юный, авангардный журнал, которым зачитывались все уважающие себя деятели богемы, — необычные сочетания цветов и смелый взгляд на композицию поражают воображение даже самого искушенного зрителя».

«Живость образа и невероятная работа, проделанная над каждой, самой незначительной деталью изображаемого, заставляют обратить внимание на эти полотна, — тон, выбранный «Курьером», был благожелателен, но несколько более сдержан, — но нельзя сказать, что их автору вовсе нечему научиться у тех, кто уже пользуется заслуженным общественным признанием».

«Полотна действительно удивляют — своей бездарностью, — газетчик из «Грело» решил себя не сдерживать и из всего скопившегося в себе яда и желчи состряпал масштабную разгромную статью, чтение которой доставило Даниэлю массу неприятных минут, — свое совершеннейшее неумение работать с перспективой автор усердно, но не слишком хорошо маскирует обилием деталей, захламляющих пространство картины. Остается только пожалеть модель — не умерла ли она от скуки, пока любезный Д. выписывал по нескольку часов каждую складку на ее платье? Впрочем, если судить по запечатленному выражению на ее лице, то можно сделать вывод, что сия печальная участь действительно настигла ее, но художник решил не прерывать работы — его куда больше занимали узоры на ножке дивана, на котором возлежала эта несчастная».

— Какая оскорбительная чушь, — хмуро пробормотал Даниэль себе под нос, почти отшвыривая от себя проклятую газетенку, — что они вообще понимают…

Мадам, наблюдавшая за ним все то время, что он, морщась и возмущаясь, прочитывал абзац за абзацем, махнула раскрытым веером, точно отгоняя муху:

— Критики? Не обращай внимания. Они были, есть и будут. Тебе надо к ним привыкнуть.

— Я стараюсь, — проговорил он, пытаясь придушить поднявшийся в нем гнев. — Именно поэтому я читаю все это.

— Пока что ты лишь тревожишь нервы себе, да и мне заодно, — отрезала Мадам, пожимая плечами, но тут на сцене началось какое-то движение, и она мгновенно позабыла о Даниэле. — Ладно, тихо! Уже идут.

Все было лучше, чем думать о содержании злосчастной статьи, и Даниэль попытался сосредоточиться на репетиции. Эжени вернулась в театр; даже ослабевшая, она настояла на том, чтобы как можно скорее подняться на подмостки, и никому не пришло в голову отговаривать ее. Впрочем, Даниэль не мог не замечать, что все больше и больше внимания начинает притягивать к себе Лили — скандальная картина с весталкой только подогрела зрительский интерес к ней и ее выступлениям, и она была полна решимости не обмануть ожиданий. Назубок разучив доставшуюся ей партию, она исполняла ее со столь сердечной непосредственностью, что даже рабочие сцены иногда отвлекались от своих занятий и толкались, отпихивая друг друга, на галерее за сценой, жадно вслушиваясь в каждое произнесенное или спетое Лили слово. Покорение сердец давалось ей едва ли не легче, чем Эжени — и Даниэль, давно уверенный в этом, чувствовал странную гордость от того, что теперь это знание достанется и всем остальным.

Сегодня вновь репетировали объяснение с Ланселотом; этот эпизод всегда давался Эжени легко, и поэтому благоразумно было начать с него после столь длительного перерыва. Краем глаза Даниэль видел, как Мишель, стоящий у боковой ложи, докуривает сигарету, с мрачным видом тушит ее о подошву ботинка и затем швыряет окурок в оркестровую яму, прежде чем подняться на сцену и, шумно откашлявшись, встать на одно колено.

— Сколько раз я говорил себе, что мне необходимо бежать прочь, отправиться в самый далекий край, только чтобы не видеть вас? Но я снова здесь, у ваших ног…

Эжени отвечала ему; свою роль она ничуть не позабыла, и голос ее, едва восстановившийся, слабел и крепнул точно на нужных репликах, и она по-прежнему искусно придавала своему лицу именно то выражение, которое наилучшим образом подошло бы ее героине — на первый взгляд, в ее игре не изменилось ничего с той поры, как она последний раз зашла в этот зал, чтобы перевоплотиться в неверную жену Артура. Но Даниэль чувствовал — неуловимо, но четко, — что сейчас он видит игру и ничего за ней; каждое произнесенное Эжени слово точно летело мимо, как вслепую брошенный дротик, не трогая ни Даниэля, ни кого-то еще из присутствующих — она по-прежнему играла великолепно, но всего лишь играла, и те, кто привык ждать большего, ничего не могли поделать с подточившим их сердца разочарованием.