Даниэля начало тошнить. Было ли тому виной выпитое или испытанный им ужас — он не знал, но ему пришлось встать со своего лежбища, на заплетающихся ногах добраться до окна и распахнуть его, впуская в комнату поток выстывшего за вечер воздуха. Это позволило ему немного прийти в себя, хоть стоять на ногах он по-прежнему не мог: опустился у стены рядом с подоконником, прислонился к ней затылком, закрыл глаза, понимая, что готов совершить ошибку — и ничего не может поделать с этим.

«Хорошо. Мы уедем. Завтра. То есть, уже сегодня. К черту все. Пусть только она вернется…».

Как объясняться с Мадам, он в тот момент не думал, надеясь лишь на то, что его решимость, сродни той, что испытывают осужденные на казнь, получившие последнее слово, не подведет его. Пусть Мадам говорит что хочет, пусть говорит о его глупости и недальновидности, упрекает его, путь разъяряется и кричит — он не заставит Лили еще хоть раз проходить через этот ад.

Принятое решение, увы, ничуть не умалило внутренний раздрай Даниэля, а лишь усугубило его. Теперь одна его часть думала о неизбежном объяснении с матушкой, которая так надеялась на успех сына, что даже не стала удерживать его, когда он объявил о намерении оставить родной дом; вторая же, не готовая разорвать те узы, что связали его с этим городом, молила об отсрочке. Теперь он остро жалел о каждом недопитом бокале вина, о каждом приеме или званом вечере, который пропустил, о каждом знакомстве, которое не смог завести или которому не уделил достаточно внимания; всякий раз в такие минуты он отмахивался, думая, что поток обрушившихся на него благ никогда не иссякнет, а теперь, как выяснилось, был готов прервать его своей собственной рукой.

Поглощенный собственными переживаниями, Даниэль не сразу услышал шаги за дверью — только когда она распахнулась, явив ему знакомый, хоть и с трудом различимый в темноте женский силуэт, он едва не вскрикнул, попытался подняться и не смог, неловко завалился на бок. В голове его всплыли слова, сказанные Розом о свойствах абсента — только этим Даниэль мог объяснить появление Лили на пороге его гостиной.

— Ты… — только и прохрипел он, слепо выставляя перед собой руки, но она не заметила ни его потрясения, ни его жалкого состояния, просто метнулась к нему и упала на колени с ним рядом, заключила в горячечные объятия и быстро, лихорадочно зацеловала его щеки, губы, подбородок.

— Что с вами? Очнитесь! Я здесь, я вернулась…

— Ты… — повторил он, с трудом осознавая, что рядом с ним — не призрак или галлюцинация, вызванная из небытия измученным, воспаленным сознанием, а настоящая, живая Лили из плоти и крови. — Ты здесь… но почему…

Их лица оказались напротив друг друга, и он увидел, что глаза ее искрятся неподдельным, неомрачненным счастьем.

— Граф меня отпустил! — громким шепотом объявила она, будто в пустой квартире ей было от кого таиться. — Мы просто ужинали… и больше ничего!

— Ничего? — отупело переспросил Даниэль.

— Ничего! — подтвердила она и бросилась вновь его обнять. Наверное, ощущение ее тепла рядом стало для Даниэля последней каплей; разбитый и истерзанный, он ничего больше не смог сделать, кроме как спрятать лицо у Лили на плече и зарыдать беззвучно и отчаянно, одновременно с облегчением — и безнадежностью.

Испытанное им за тот вечер что-то необратимо изменило, иссушило в нем; успевший передумать и пережить все, Даниэль проснулся поутру, чувствуя себя постаревшим на десять лет. Это чувство никуда не ушло от него и впредь, поселив в его душе странную отстраненность, подкрепляемую холодным, безразличным оцепенением; по крайней мере, отпуская Лили на следующую встречу с Пассаваном, откуда она, притихшая и безучастная, вернулась лишь засветло, Даниэль не ощущал более никакого внутреннего протеста.

---

*"Дамское счастье" - роман Э.Золя, опубликованный в 1883г.

**Отсылка к словам К.Демулена, с которыми он обратился 14 июля 1789г. к толпе в парке Тюильри, призывая к восстанию.

Крепко сжимая в руке новехонькую трость — из черного дерева, покрытую первостортным лаком, с серебряным набалдашником в виде головы макаки (откровенно говоря, он мог бы быть и золотым, да денег не хватило самую малость, а мастер, как назло, отказался верить в долг), — Даниэль зашел в зрительный зал в самый разгар репетиции. Мадам уже была тут — сидела, обмахиваясь веером, в одном из кресел в первом ряду, и он сразу направился к ней, ответил поклоном на приветственный кивок и устроился в кресле по соседству, чтобы беспрепятственно обозревать просторную, но пока еще полумертвую, в остовах недоделанных декораций сцену. Лили не было видно; репетировали сцену объяснения, и игравший Ланселота юноша, судя по его коленопреклоненной позе, только что закончил свое страстное любовное признание. Эжени, к ногам которой он припал в своем порыве, взирала на него с глубочайшей горечью.

— Мой несчастный, — заговорила она, воздевая тонкие руки к небесам (а, вернее сказать, к тяжелой драпировке, свисающей с потолка над самым краем сцены), — разве не видите вы, что губите нас обоих? Никогда я еще не жалела, что позволила возложить на себя этот венец, нести который с честью, как вы видите, мне не по силам…

Ланселот, не вставая с колен, ответил ей не менее пылким монологом, в котором, однако, как показалось Даниэлю, проскальзывали иногда непрошеные фальшивые нотки; при всем своем старании юноша не всегда мог угодить в нужную ему интонацию, и это чрезвычайно мешало, резало слух и в конце концов вызывало просто-напросто глухое раздражение. От Мадам тоже не укрылись ошибки злосчастного артиста; наклонившись к уху Даниэля, она зашептала с ядовитой усмешкой:

— О бедном Мишеле всегда отзывались лучше, чем он того заслуживал. Некоторыми талантами он не обделен, но, конечно, и вполовину не так хорош, как она.

Воздух над сценой тем временем накалялся. Эжени сделала резкую попытку удалиться, но Ланселот остановил ее, схватив за руку и прижавшись губами к ее ладони; она замерла, не смея вырваться, и на лице ее при этом была написана столь неподдельная мука, что даже у Даниэля, привычного ко многому, сердце зашлось в порыве сострадания.

— Впрочем, — заметила Мадам, пряча довольную улыбку за взмахами веера, — сравниться с ней не сможет никто.

***

Уезжали из театра, как завелось, вчетвером: различие было лишь в том, что Даниэль и Лили, прежде непременно сидевшие бок о бок, нынче расположились напротив друг друга, принявшись смотреть в окно с одинаковым беспочвенным интересом. Точно между ними не то натянули струну, не то положили обоюдоострый нож — только шевельнись, и почувствуешь меткий, болезненный укол, если не порез или рваную рану из тех, в которых при малейшем недосмотре поселяется смертельное пламя гангрены. Поддавшийся своим тягостным мыслям, Даниэль не сразу даже понял, что Мадам буравит его взглядом; встретившись с ним глазами, она выразительно нахмурилась и мелко постучала по полу экипажа носком изящной туфли.

— Лили, — произнес он с усилием, поняв, к чему клонит Мадам, но не в силах отделаться от предчувствия, что любое сказанное им слово не долетит до адресата — вернется к нему, отразившись от невидимой, но очень прочной стены. — Как твои репетиции?