Мадам испустила крик, похожий на предсмертный. Только услышав его, Даниэль, не помня себя более, бросился прочь, а последним, что видел он, выбегая из сверкающих дверей, было все то же лицо Эжени — перекошенное от хохота, похожее на демоническую маску; поймав взгляд Даниэля, Эжени как будто успокоилась на секунду, прижала к губам палец, точно призывая хранить молчание, и тут же засмеялась вновь, и отзвуки ее смеха ударили Даниэля в спину, вгрызлись в него намертво и не ослабляли хватку до тех пор, пока он, сам не поняв, как это произошло, оказался в собственном доме.

***

Ночь вновь была бессонной. Даниэль был в доме один: прислуга удалилась, получив внеочередной выходной, и никто не мешал ему утолять свою жажду напиться, сидя за столом в кабинете, где висели, не оставляя на стенах свободного места, лучшие из его картин. Все они изображали девиц из заведения мадам Э.; обычно Даниэль любовался ими в свободные минуты, отмечая каждую грань совершенства своей работы, а они как будто ободряюще улыбались ему, придавая сил и желания продолжать свой нелегкий творческий путь, но в эту ночь все оказалось иначе — почти осушив бутылку коньяка, Даниэль, сидящий за столом, уронил голову на скрещенные локти и услышал над собою звонкий, легко узнаваемый голос Дезире:

— Смотрите! Смотрите на него!

Подняв взгляд, он увидел, что фигуры на картинах больше не пребывают в недвижении — поворачивают головы, приподнимаются, ступают, подобрав подолы своих нарядов, на пол кабинета, чтобы приблизиться к Даниэлю, сгрудиться подле него, почти окружить.

— Каково это? — спросила Эжени, отбрасывая себе за спину пряди крупно завитых волос; несомненно, в этой компании ей принадлежало старшинство, и поэтому она заговорила первой. — Каково ощущать, что ты разрушен до основания, что от тебя ничего не осталось? Ты думал, это ждет только нас? А ты окажешься счастливым исключением?

— Уходи… — мутно произнес Даниэль, неловко взмахивая в ее сторону рукой с зажатым в ней бокалом. — Уходите…

Ответом ему был многоголосый девичий смех.

— Она всегда поступает так, — заметила Полина, держащаяся, как и всегда, скромнее прочих, подальше от потока лунного света, проливающегося из окна. — Она не прекращает, пока не заберет все.

— Ничего не изменится, — подхватила Дезире. Она, напротив, не стеснялась, и Даниэль видел ее красное платье, красные же от помады губы, искривленные в невеселой улыбке. — Никогда, месье. Ни с кем.

— Перестаньте, — почти взмолился он, теряя всякую волю к сопротивлению. — Зачем вы здесь? Вы же знаете, никому из вас я никогда не желал зла.

Девицы переглянулись, точно не веря, что он произнес это вслух, а затем их смех стал громче, зазвучав как безжалостный приговор.

— О да, — проговорила Дезире с нескрываемой иронией, — вы всегда были так любезны.

— Подали мне покрывало, увидев синяки, — напомнила Полина и расстегнула на себе наряд Клеопатры, дабы Даниэль мог увидеть следы, жутко чернеющие на ее животе и ребрах. — Вы действительно поверили, что это из-за припарок?

Он вспомнил тогдашние слова Мадам, а затем многие другие слова, которые она говорила ему, похожая в своей несгибаемой уверенности на средневекового фанатика — или на мифическое чудовище.

— Ты всегда видел все, — сказала Эжени, кружась вокруг Даниэля в каком-то незамысловатом жизнерадостном танце. — Но предпочитал закрыть глаза.

— А она, — продолжила Полина, — снабдила вас необходимым количеством оправданий.

— Но я… я… — зашептал он, судорожно пытаясь разыскать в своей памяти хоть что-то, в чем можно найти спасение. — Ведь мы все…

— Я понимаю, — Эжени остановилась, оказавшись напротив него за столом, и посмотрела на него с наигранным состраданием, — ты думал, что ты чем-то особенный. Что отличаешься от других и поэтому сумел добиться таких высот. Я знаю по себе: эта иллюзия одна из самых привязчивых… и самых опасных. Она требует постоянных жертв.

— Скольких еще, — поинтересовалась Дезире с почти ребячливым любопытством, — вы готовы будете принести?

— Перестаньте! — мучительно выговорил Даниэль, но его непреклонные палачи, конечно, не послушали.

— Ничего не закончится, — сказала Эжени обыденно, точно могла знать все наперед и, более того, успела уже со всем примириться. — Год будет лететь за годом, один сезон сменять другой, а ты — смотреть, как сменяемся мы. Как мы страдаем, как подвергаемся унижению, надругательствам и в конце концов гибнем, чтобы наше место заняли другие, и история повторилась с ними. Чтобы переступить через нас, многого тебе не потребуется. Всего лишь закрыть глаза и убедить себя в том, что все идет так, как должно. В последнем Мадам поможет тебе, если будет трудно.

Хуже ее слов не могло быть ничего — так думал Даниэль ровно до того момента, как понял, что готовится, вздрогнув, ожить, изображение на последней картине, его любимой, самой первой, в которую он когда-то вложил все свои душевные силы и которая сделала его самым счастливым и самым несчастным человеком на земле.

— Нет, — проговорил он, понимая, что видит перед собой Саломею — а, вернее, Лили, совсем юную, неискушенную, казалось, вот-вот готовую вновь самозабвенно потянуться к нему. — Нет, только не ты.

— Скажите, месье, — произнесла она в повисшей гробовой тишине (даже Эжени, что удивительно, притихла и в немом почтении отступила к Полине в тень), — когда вы пришли к нам, и она пообещала вам все, задумались ли вы о цене? Или, — она наклонилась над столом, оказываясь совсем близко, и Даниэль увидел, что вместо лица у нее один сплошной черный провал, точно какой-то безумный вандал, вооружившись ножом, вырезал из холста кусок, — или подумали, что это не имеет значения, ведь платить придется не вам?

— Замолчи! Замолчи! — вне себя вскричал Даниэль, нашаривая на столе первое, что попалось под руку — увесистый письменный прибор, — и что было сил швыряя его в кошмарного призрака. Конечно, навредить ему, лишенному плоти и крови, было невозможно, и прибор полетел в зеркальный сервант с часами и безделушками, стоящий у самой двери. Пол оказался усеян осколками, а фигуры девиц, спугнутые звоном, бросились врассыпную; не теряя ни секунды, понимая, что получил единственный шанс укрыться от разящих его обвинений, Даниэль выхватил из ящика нож на писем и, впав в крайнее исступление, набросился на картины. С рычанием, сбивавшимся иногда на рыдания, он изрезал холсты в клочья, затем разрывая их руками, если силы и остроты лезвия уже не хватало; так уничтожил он их один за одним, не останавливаясь ни на секунду, но избавиться от назойливых, все более гулких, заглушающих собою все голосов ему это не помогло. Тогда он страшно закричал, обхватив голову руками, и повалился на пол, наконец-то лишившись чувств.

Так пролежал он до следующего вечера — прислуги, как упомянулось уже, не было, чтобы помочь ему, и поэтому Даниэль, придя в себя ближе к вечеру, самостоятельно, хоть и кое-как привел себя в порядок и вышел из дома, чтобы отправиться сначала в оружейную лавку, а затем — в заведение мадам Э.

Увидев Даниэля на пороге, Мадам удивленно вздернула брови.