— Не знаю, — проговорил Даниэль, к которому понемногу возвращался дар речи, и сильнее прижал Лили к себе, будто стараясь забрать, впитать пожирающий ее ужас. — Скоро узнаем…

Она вскинула на него взгляд широко распахнутых глаз, и он понял, о чем она думает — наверное, потому, что думал о том же самом.

— Если кто-нибудь… — заговорил он хрипло и прерывисто, — если я <i>увижу</i>, что кто-нибудь причиняет тебе боль, то, клянусь, я убью этого человека.

Лили поглядела на него так, будто видела впервые.

— Убьете? Вы?

— Убью, — повторил он, почти что смакуя это слово, стараясь найти в нем хоть какое-то успокоение; на ум ему так кстати пришел состоявшийся недавно разговор с Мадам, и он с каким-то мрачным удовольствием добавил про себя «Как собаку».

О том, сколько раз ему потребуется закрыть глаза в самом ближайшем будущем, он тогда подозревать не мог.

Все в театре будто сговорились, и никто не мог сказать Мадам, где найти месье Зидлера — на галерке ли, в кулуарах, на сцене или за кулисами. Следуя все множащимся указаниям, она хаотично и нервно металась из стороны в сторону, почти что волоча за собой Лили; та, если поначалу и пыталась высвободить запястье из цепкой хватки своей спутницы, быстро сдалась и позволяла вести себя, куда Мадам было угодно. Наконец они столкнулись с Зидлером на лестнице, ведущей к опоясывающей сцену галерее; сейчас там толпились рабочие и декораторы, и Мадам не дала хозяину театра скрыться в этой толпе, решительно заступив ему дорогу.

— Шарль! Я вас искала.

Зидлер остановился будто бы нехотя, смерил Мадам мрачным взглядом, а Лили вниманием не удостоил вовсе.

— Что вам? — поинтересовался он, складывая на широкой груди могучие руки. Удар одного его кулака, поговаривали, мог свалить с ног быка; никому еще не доводилось проверять это утверждение на практике, но Лили, предчувствуя недоброе, все равно попятилась на полшага от хозяина театра.

— Я принесла добрые вести, — сказала Мадам, посылая ему одну из самых обворожительных своих улыбок. — Эжени уже идет на поправку. Врач сказал, что через пару недель она сможет возобновить репетиции.

— Весть действительно добрая, — согласился Зидлер, но по виду его было не сказать, что он сильно обрадован: взгляд, которым он буравил Мадам, оставался насупленным, и неприязненная складка в углу рта ничуть не разгладилась. Несомненно, Зидлер, как бывалый делец, понимал, что слова Мадам — лишь вступление, увертюра к тому, что будет произнесено далее. И Мадам, зная, что едва ли проведет его, не стала тянуть.

— Однако ее состояние, не буду скрывать, все еще внушает опасения. Месье Дюбуа настаивает на том, что ее партию необходимо будет упростить.

Зидлер шумно хмыкнул, но более не проронил ни слова. Ничуть не смятенная его скептическим настроем, Мадам невозмутимо продолжила:

— Конечно же, я говорю о чисто косметических изменениях. Вы ведь все равно не были довольны некоторыми музыкальными номерами? Если я не ошибаюсь, они казались вам чрезмерно выспренными… что ж, я согласна с тем, что от них слудет отказаться.

Только сейчас Зидлер как будто заметил, что Мадам подошла к нему не в одиночестве; окинув фигуру Лили быстрым взглядом, он легко приподнял брови, и Мадам кивнула ему:

— Лили прекрасно справится. Мы немного расширим ее роль… я даже представляю, как это можно сделать, и господин автор пьесы, к слову, с нами полностью согласен. Он нашел Лили очаровательной.

Никто не смотрел на Лили в этот момент, но она, ведомая своей извечной осторожностью, склонила голову, чтобы не было заметно прорезавшейся на ее губах горькой усмешки.

— У нее чудесный голос, и она с радостью продемонстрирует его зрителям, — закончила Мадам и добавила совсем невзначай, будто только что вспомнив эту малозначительную, мало кого интересующую деталь, — а вас это избавит от хлопот, связанных с неустойкой…

Зидлер тоже кивнул. Несмотря ни на что, они с Мадам были людьми одного круга, говорили на одном языке, что чрезвычайно облегчало их взаимопонимание. Ни от кого из них не были секретом намерения и чаяния другого — но если Мадам попыталась из вежливости замаскировать свои, то ее собеседник не стал терять время на сочинение цветистых и расплывчатых формулировок.

— Я знаю, — произнес он значительно и увесисто, — вы не хотите терять деньги. Я ведь тоже не хочу.

Мадам примолкла, настороженная, готовая отразить любой возможный удар — но Зидлер, кажется, был вовсе не настроен на поединок.

— Позвольте мне кое-что вам объяснить, — вдруг сказал он, беря Мадам под локоть и отводя ее вниз, к подножию лестницы; это было необходимо, чтобы пропустить рабочих, спешащих вниз за новой порцией оструганных досок, но даже отойдя с их пути на порядочное расстояние, Зидлер не разжал пальцы. — Уже не первый раз происходит так, что ваша прима по какой-то, всегда не зависящей от вас причине оказывается неспособна выступать на сцене. В свое время, после инцидента с Жюли, я зарекся иметь с вами дело… и теперь позволил нашему общему другу Пассавану себя уговорить, о чем ныне жалею и за что расплачиваюсь.

— Эжени… — начала было Мадам, но Зидлер знаком показал, что ей следует молчать. Мадам замолчала, но ее острые скулы при этом пошли крупными алыми пятнами.

— Я не люблю терять деньги, а я уже мог потерять многое на одном слухе о том, что Эжени не примет участия в спектакле. Теперь, когда мы объявим об обратном, билеты можно будет перепродать втридорога… и это единственная причина, по которой я все еще не вышвырнул отсюда вас и ваших прелестных бабочек-однодневок.

Теперь краснота залила не только скулы Мадам, но и щеки, и даже подбородок. Лили, оказавшаяся между молотом и наковальней, съежилась, будто это могло как-то помочь ей, и отступила еще на шаг, но Мадам, почувствовав шевеление рядом с собой, сдавила запястье несчастной с такой силой, что та едва не вскрикнула.

— То, что я иду на уступки — не ваша заслуга, — продолжал Зидлер, не меняя тона, — а всего лишь сила обстоятельств. Но имейте в виду, если и с этой, — он легко кивнул в сторону Лили в свидетельство, что все еще помнит о ее существовании, — что-то произойдет, что она не выйдет на сцену… уверяю, для вас это будет чревато очень большими неприятностями.

Они оба замолчали. Вокруг них все еще царила обычная для закулисья суета, слышался стук молотков, пронзительный скрип пилы, многоголосый и многоязычный поток слов, окриков, ругани — но между Мадам и Зидлером протянулись несколько мгновений звенящей, оглушительной тишины.

— Я могу вас заверить, — проговорила наконец Мадам мирно и смиренно, словно капитулируя, — она выйдет на сцену, что бы ни случилось.

Зидлер еще недолго смотрел на нее, что-то про себя взвешивая. На обмирающую от страха Лили он так и не взглянул.

— Хотелось бы верить, — резюмировал он и, не прощаясь, скрылся на лестнице. Мадам, не глядя ему вслед, развернулась, чтобы уйти прочь, почти убежать, до того стремительно, что Лили едва могла поспеть за ее стремительным шагом.