— Итак, Дани, — Мадам обворожительно улыбнулась, и Даниэль свистяще выдохнул, не вынося вида этой улыбки, — что Эжени рассказала тебе?

***

На следующую ночь Даниэлю приснилось, что он лишился сердца.

Долгожданная премьера прошла с шиком и размахом; аплодисменты еще долго не смолкали под сводами зала после того, как упал тяжелый занавес, обрывая и протяжный звук рога, и жизнь несчастной Гвиневры. Следующие представления имели не меньший успех — билеты расходились по рукам, пока на них еще не успевала просохнуть типографская краска, и особо ушлые парижане перепродавали их, взвинтив цену в дюжину раз. Неудивительно, что и главные звезды спектакля были нарасхват. Даниэль, помогая девицам разбирать бесконечные письма, замечал при этом, что Лили ничуть не реже, чем Эжени, является их адресатом; небольшая, но трагичная и чувственная партия Розы не могла остаться незамеченной, и многие ценители театрального искусства не упускали момента, чтобы подойти к Мадам и лично выразить восхищение ее юной протеже.

— Это что-то необыкновенное, — заявил месье Ларивьер, первый заместитель министра иностранных дел, на одной из вечеринок в Отеле; на любом светском рауте Мадам и ее спутники теперь были желанными гостями, и Даниэль вовсю пользовался этим, благо его теперешний статус позволял ему ощущать себя своим даже в самом блестящем обществе. — У вас необыкновенная способность раскрывать таланты. Лили — настоящая королева.

— Ну что вы, — Мадам тонко улыбнулась ему, — у нас ведь есть королева, разве нет?

Ларивьер ответил ей ухмылкой, выпуская из-под усов кольцо сигарного дыма:

— Как говорили раньше, пока не произошло революции: «Король умер — да здравствует король!». О, конечно, я не хотел бы задеть дорогую Эжени, — заговорил он, спохватившись и поняв, что взгляд Мадам выражает крайнее неодобрение его словам, — но вы знаете, я по сути своей новатор. Все неопробованное, свежее привлекает меня куда больше, чем хорошо знакомое… я думаю, вы меня понимаете.

Наклонившись к уху Мадам, он шепнул ей еще несколько слов; она, поразмыслив секунду, ответила ему кивком, и они обменялись понимающими улыбками людей, заключивших удачную сделку. Даниэль, наблюдавший всю эту сцену, поспешил отвернуться. Он хорошо знал, что последует за этими словами — и не хотел думать об этом, уперев все свои мысли в одно лишь свинцовое, тоскливое желание поскорее напиться.

Лили, как он видел, тоже налегала на вино; тем более странно это было, ведь раньше он вовсе не замечал за ней такого пристрастия. Он помнил еще, как она смущенно, настороженно отпивала из своего первого в жизни бокала — в той самой мансарде, воспоминания о которой казались ныне Даниэлю не более чем зыбким сном, — а теперь спокойно опустошала их один за другим, не обращая внимания, что губы ее, и без того алые от помады, становятся понемногу бордовыми.

— Что за неприкаянный вид? — Мадам выросла рядом с ним, будто из-под земли, и Даниэль, так и не сумевший привыкнуть к этой ее манере, едва не выронил фужер с коньяком. Абсента здесь не водилось, о чем он остро жалел — последнее время он все больше ценил спасительные качества этого напитка.

— Я видел, как вы говорили с Ларивьером, — сказал он без всякой обвиняющей нотки, просто подводя черту под свершившимся фактом. — Сколько он заплатил?

— Достаточно, — Мадам пожала плечами. — Он никогда не был чрезмерно щедр, но… о мой бог, ты опять за свое.

Конечно, ей было достаточно одного взгляда на Даниэля, чтобы точно угадать его настроение; обозляясь на самого себя, он сделал было попытку отвернуться, но Мадам успела перехватить его взгляд, и он замер.

— Можешь даже не оправдываться, я слышу, о чем ты думаешь, — сказала она с еле заметной иронией, но продолжила серьезнее, указав кивком в ту сторону, где стояла Лили. — Взгляни на нее.

Даниэль посмотрел, но ничего особенного не увидел — кроме того, что подчас ему все сложнее было узнать Лили в изящной, безукоризненно держащейся девице, на которой самые изысканные наряды и украшения смотрелись, словно влитые. Она стояла, окруженная по меньшей мере полудюжиной поклонников, и оживленно трещала сразу со всеми, игриво отмахиваясь от попыток поцеловать ей руку; каждая черта в ее оживленном лице выражала одно лишь упоение жизнью, и Даниэль ощутил, как у него на душе начинают скрести кошки.

— Ты же видишь, — заметила Мадам удовлетворенно, явно радуясь тому, что ей не приходится объяснять очевидные вещи, — она получила все, о чем раньше и мечтать не могла. Она купается в роскоши. Слава, деньги, самые влиятельные мужчины — у ее ног. Все идет точно так, как мы и хотели. А ты все равно стоишь с видом, будто кто-то умер.

Даниэль вздохнул, несколько пристыженный, но не нашелся, что ответить. Впрочем, он успел уже привыкнуть, что исход любого его препирательства с Мадам предрешен заранее — и не в его сторону, — поэтому не увидел ничего необычного в своем молчании.

— Веселись, — посоветовала она, прежде чем оставить его наедине с собственным душевным раздраем, — пока есть возможность и позволяет здоровье. Печаль придет к тебе и сама, нечего звать ее нарочно.

Нельзя было не признать ее слова резонными, но они не смогли перебить той горечи, что темным спрутом разлилась у Даниэля в груди и в горле. Спроси у него кто-нибудь в этот момент, что служит причиной его меланхолии — он не смог бы ответить; но он смотрел на Лили, слушал ее переливчатый смех, совсем чуть-чуть более громкий, чем должно, видел ее улыбку, за кажущейся сердечностью которой ему почудилась бездонная воющая пустота — и не мог отделаться от ощущения, что что-то идет не так.

***

После того вечера ему не сразу удалось поговорить с ней — теперь у нее была масса повседневных занятий, куда Даниэлю по разным причинам не было доступа, и ему пришлось ждать до самого вечера перед последним представлением в театре Зидлера. Сезон, столь блистательно начавшийся, катился к своему концу; последние билеты были раскуплены за два месяца до спектакля, а диадема Баха — Даниэль знал об этом по слухам, которыми последнее время полнился Монмартр, — была уже готова, начищена и степенно ждала момента, когда же наконец будет вручена прекраснейшей из женщин. Скованность Эжени никуда не ушла, как и безотчетный страх, который Даниэль замечал иногда в ее глазах во время выступления, но ее громкое имя исправно служило ей хорошую службу — ни у кого не было сомнений, для кого Зидлер приготовил свой бесценный дар, и Даниэль тоже старался не сомневаться, глухо радуясь про себя тому, что эта история наконец-то закончится.

Он пришел к Лили вечером, думая украсть у нее несколько минут перед самым отходом ко сну; предупрежденная о его появлении, она встретила его у себя, при тусклом свете газовой лампы. Город уже несколько недель был скован февральскими заморозками, и скудное отопление в заведении не могло спасти от холода — поэтому, привычно заключив Лили в объятия, Даниэль заметил, что ее плечи покрыты мурашками.

— Не боишься простудиться? — укоризненно сказал он, не размыкая рук в надежде, что это поможет ей согреться. — Завтра важный день…