— Я не скажу, — пообещал Даниэль, успокаивающе гладя ее по плечу. — Да Мадам, я уверен, в голову не придет спросить…

— Вот уж не знаю, — Эжени отстранилась, шумно втянула в себя воздух. — Мне кажется, она меня насквозь видит… но это ничего. Скоро я верну себя прежнюю. Зидлер отдаст мне корону, и все станет так, как раньше.

Последние слова она произнесла твердо, как непреложную догму; должно быть, единственным, что осталось ныне в ее жизни, перевернувшейся с ног на голову, была незыблемая вера в истинность этих слов.

***

За окнами вечерело. Даниэль спешно, воровато спустился в зал с намерением как можно скорее исчезнуть, но у самых дверей его перехватила выросшая точно из-под земли Мадам.

— Дани.

— Мадам, — он ощутил, что пол разом уходит у него из-под ног, точно Мадам явилась его арестовывать, и в буквальном смысле принудил себя не прятать от нее глаза, — мне надо идти, у меня важное де…

Она коротко закатила глаза, прежде чем схватить его локоть и сжать — не хуже инквизитора, готовящегося перемолоть в труху кости своей жертвы.

— Нет у тебя никаких важных дел. Разве что очередной кутеж, но это подождет. Идем, нужно поговорить.

Он не смог ей сопротивляться, только вяло утешил себя мыслью, что никто в здравом уме не попытался бы сделать это. Мадам провела его через коридор и внутренний двор, как щенка на поводке; он позволил завести себя в ее дом, усадить в кресло в гостиной, даже принял из гостеприимных рук хозяйки порцию коньяку, ибо для него это сейчас был поистине эликсир жизни.

— Что с Эжени? — Мадам не стала ходить вокруг да около, подождала только, пока Даниэль сделает глоток, прежде чем вперить в него раздирающий взгляд. — Вы же разговаривали. Что она сказала?

Он молчал. В ушах его все еще звенели отголоски так неосторожно данного им обещания; он знал, знал уже наверняка, что не сдержит слова, но продолжал цепляться за него на одном лишь инстинкте. Мадам расценила его молчание по-своему.

— Она мне все равно что родная дочь, — заговорила она вкрадчиво, сдерживая рвущиеся в голос горестные интонации. — У меня нет никого ближе, чем она. Тебе не кажется, что я имею право знать?

Несколько секунд Даниэль молча смотрел на нее, она — на него, и между ними носилось только тиканье стоящих на комоде часов.

— Как вы познакомились? — вдруг спросил Даниэль с безнадежной храбростью того, кто решился принять бой, даже зная, что будет убит. — Я знаю, как Лили попала сюда. А что произошло с Эжени?

Непонятно было, какие чувства вызвал у Мадам его вопрос. Невозмутимо она достала трубку, набила ее табаком, закурила; Даниэль ждал, затаив дыхание.

— То же самое, что и со многими из нас, — сказала Мадам сухо, когда пауза затянулась. — Тебя ведь не было в Париже во времена Коммуны?

Даниэль мотнул головой.

— А я была, — припечатала Мадам так, будто эти слова были неким въевшимся в нее клеймом. — Странное слово — «свобода». Если где-то начинают очень усердно ее поминать — так и знай, собираются кого-то убить. Лет через сто романисты наверняка сумеют красиво описать это: красные флаги, «Марсельеза», баррикады и героическая, хоть и бесполезная борьба. Они все, как один, позабудут, что по улицам было не пройти иной раз, не поскользнувшись на разлившейся крови. Одной девице на моих глазах выпустили кишки только за то, что кто-то крикнул, будто слышал, как она молилась за здоровье монарха. За коммунарами никогда не застаивалось кого-то прикончить. Но и те, кто пришел им на смену, были не лучше. По крайней мере, на первых порах… мне ведь не надо объяснять тебе, что происходит в городе, который берут штурмом?

Даниэль сдавил фужер в ладони до того, что тот едва не пошел трещинами.

— Война, — со вкусом повторила Мадам, устремляя задумчивый взгляд в потолок, — вот что сбрасывает все иллюзии, все условности, за которыми мы привыкли прятаться. Исчезают правые и левые, монархисты и республиканцы, буржуа и герцоги, да что там — даже мужчины и женщины. Остаются только те, кто убивает, и те, кто погибает от их рук.

Не зная, куда деть себя от ее слов, Даниэль поерзал на стуле, отпил из фужера, но это не принесло ему облегчения. Он жалел уже о своем любопытстве, которое никогда не доводило его до добра — должно быть, так чувствует себя капитан полярной экспедиции, когда его корабль безнадежно, без шансов на спасение оказывается затерт во льдах.

— Я работала тогда на кухне в одной дыре недалеко от Пер-Лашез, — Мадам продолжала говорить, кажется, вовсе не замечая мук своего собеседника. — Мне везло не сталкиваться с коммунарами, но все в этом мире конечно, и мое везение тоже подошло к концу, когда армия Мак-Магона взяла город. На улицах развернулась настоящая бойня, а когда она закончилась, победителям, конечно же, оказалось мало. Ты и сам понимаешь это: победителям никогда не бывает много.

— И вы… — пробормотал Даниэль, едва шевеля губами, но Мадам решительно обрубила:

— Я могла бы стать жертвой целого взвода, но они решили соблюсти приличия. Двое потащили меня наверх, а прочие остались пить внизу, дожидаясь своей очереди. Солдаты — очень шумная публика, Дани. А снаружи доносилось достаточно выстрелов, чтобы никто не обратил внимания на ещё парочку.

Он сидел заиндевевший, унимая разрастающийся в груди приступ тошноты. Мадам продолжала, глядя на него снисходительно и совсем чуть-чуть утомлённо:

— Один из этих животных был очень неосторожен. Он был молод, моложе тебя, и, должно быть, недавно получил сержантские погоны. Чужое страдание обладает способностью кружить голову — вот и он забыл, что не стоит поворачиваться открытой кобурой к человеку, над которым собираешься надругаться.

Она усмехнулась, но никакой иной эмоции не появилось на ее лице, точно она рассказывала о чем-то, что случилось вовсе не с ней или не случалось вовсе.

— Убить человека очень просто, Дани. Не сложнее, чем разрезать яблоко. Все эти потрясения, озарения, отвращение к себе самому, о которых пишут в романах — не более чем красивая фигура речи, призванная послужить фиговым листом для человеческой природы, которая говорит, если отбросить все прочее, одно: убей или будь убитым. Ешь, а иначе сожрут тебя.

— А Эжени… из какой она породы?

— Сначала я думала, что из породы убитых, — трубка Мадам потухла, и та, руннувшись вполголоса, принялась вновь разжигать ее. — Но оказалось, что она жива. Сбежав с Пер-Лашез, я встретила ее на одной из баррикад. Бедняга не помнила, кто она, где ее родители и что с ней случилось. Тогда я забрала ее и вырастила, как собственного ребёнка. «Эжени» — не настоящее ее имя, его дала ей я. Все, что есть у нее сейчас, дала ей я.

Откинувшись в кресле, она наградила Даниэля долгим, испытующим взглядом из-под полуприкрытых век. Показная расслабленность ее позы ничуть не обманывала его: он видел перед собой хищника, в любой момент готового к броску, и чувствовал, как в нем самом что-то съеживается, как сгорающая бумага, чтобы рассыпаться и сгинуть бесследно — очередная часть его самого, которую он так долго и тщетно пытался сохранить.