"Иди сюда, бестолковая".

Теперь они с Жюли почти на равных. Дебют Эжени состоится со дня на день, и она ждет его с нетерпением, знает, что готова. Скоро они будут выступать вдвоем, а вскоре, как говорит Мадам, к ним присоединится и еще кто-то - но Эжени сложно представить, что когда-нибудь она посмотрит на Жюли без внутренней дрожи, без того трепета, с которым смотрят на того, кто более опытен, умел, важен.

- Я скажу тебе, почему, - рядом с Жюли стоит бутылка ликера, и она щедро наливает себе еще, едва не пролив через край бокала. - Думаешь, дело только в наших телах? Черта с два. Было бы дело в этом, они предпочитали бы другие заведения, подешевле. Нет, они приходят за другим.

- За чем? - спрашивает Эжени, сцепляя ладони на коленях, чтобы не было видно, как они дрожат. Она сидит напротив Жюли в ее комнате и чувствует себя отчаянно неуютно; она боится выставить себя глупой и наивной, боится выслушать от Жюли новую порцию едких острот. Но та как будто настроена мирно, только пьет очень уж жутко - опрокидывает в себя почти все содержимое бокала, будто даже не глотая, и в лице ее после этого ничего не меняется, только в глазах все ярче разгорается какое-то безнадежное ожесточение.

- Они хотят чувств, бестолковая, - говорит Жюли. - Не смейся, они действительно этого хотят. Хотят переживать, тревожиться, радоваться и печалиться - чувствовать, что жизнь их не пуста благодаря нам, что есть в ней какой-то смысл сверх рутинной обыденности. Вот что мы делаем: даем им то, что не могут дать другие. А еще больше они хотят верить, что чувства, испытанные ими здесь, искренние. Как будто им в действительности есть до нас дело, а не мы играем для них, из кожи вон лезем, чтобы они нам поверили. Конечно, все это полное дерьмо. Кукольный театр. Уйдет одна - появится другая, и они будут столь же самозабвенно переживать из-за нее. Но им и того хватает. Люди на самом деле очень непритязательны. Скоро ты это поймешь.

Она поднимается на ноги, и Эжени неосознанно делает то же самое. Жюли делает шаг навстречу ей, и Эжени - тоже. Друг против друга они останавливаются; лицо Жюли в свете свечей кажется вылепленным из воска, а руки ее, легшие Эжени на плечи, холоднее льда.

- Мадам, - Жюли криво и болезненно усмехается, - сказала мне научить тебя, как вести себя с мужчинами. Она ведь не потерпит, если ты опростоволосишься.

Эжени проглатывает вставший в горле ком. Ей кажется, что холод рук Жюли передался всему ее телу; ничем иначе нельзя объяснить то, что, несмотря на душный августовский вечер, она начинает дрожать.

- Чаще всего они хотят чувствовать себя любимыми, - продолжает Жюли с ухмылкой, и в этой ухмылке Эжени чудится что-то горькое. - Так что прикинься, что любишь меня. Хотя бы сегодня.

К чему ее последние слова? Эжени не успевает сообразить: ее мысли пускаются вскачь, и она не успевает поймать хоть одну. В какой-то момент она даже не верит, что все это происходит с ней, глядит на себя как будто со стороны - вот она несмело обнимает Жюли за шею, льнет к ней, смотрит в глаза... и не видит там ничего, кроме отблесков свечей и собственного расплывшегося отражения.

- Не бойся, бестолковая, - вдруг говорит Жюли, притягивая ее к себе, клонит голову ей на плечо и часто, щекотно дышит в шею; ошеломленная внезапной близостью, Эжени хочет вскрикнуть, но у нее получается скорее стон, одновременно требовательный и молящий. - Больно я не сделаю. Больно сделают другие.</i>

Не менее получаса Даниэль репетировал жест, которым будет откидывать в сторону ткань с готовой картины, и, без сомнения, произвел на Лили должное впечатление. Лицезрев, наконец, долгожданный результат их с Даниэлем общих стараний, она замерла и часто заморгала, будто увиденное могло ее ослепить.

— Это… это я?

Она приблизилась к картине, глядя на нее так, как глядят на представительного, вызывающего уважение своим видом, но при том незнакомого человека, трепетно протянула руку, но не решилась коснуться. Даниэль заметил, что пальцы ее дрожат.

— Все в порядке, — сказал он, подходя к ней и наклоняясь над ее плечом; Лили, зачарованная, как будто не заметила его присутствия, даже когда он бережно обхватил ее запястье, направил вперед, мягко прижал к холсту. — Это ты.

Она недолго молчала, мелко дыша, с явным трудом пропуская через себя осознание правдивости его слов. Его собственные мысли в это время плыли куда-то в другую сторону, и он не мог, да и не хотел ничего поделать с этим; и без того совершенно раздавленный, расплавленный, утонувший в собственных чувствах, как в зыбучих песках, он заканчивал картину, как во сне, полностью подчинившись видениям, которые поселились в его сознании с того дня, когда Лили впервые переступила порог мансарды. Работа отвлекала его, и Даниэль прятался за холстом, как за невидимым барьером, но теперь последняя преграда рухнула, и он понимал, что не сможет дальше удерживать себя, хоть бы его об этом заклинали все когда-либо существовавшие боги.

Волосы Лили пахли шоколадом. Даниэль почувствовал это, когда зарылся в них носом, поцеловал ее в висок, затем коснулся губами изящной мочки уха, потянулся к нежной коже на шее.

— Ты позволишь мне?..

Она не ответила, но запрокинула голову, раскрываясь перед ним, податливая до того, что он испугался крепко сжимать ее в руках, точно слишком сильные объятия могли навредить ей. Картина была позабыта ими обоими; сам не свой, обезумевший от любви, сжигавшей его изнутри уже не одну неделю, Даниэль покрывал поцелуями лицо Лили, ее плечи и грудь, вслепую распутывал шнуровку на ее платье, а она льнула к нему, приподнимаясь на цыпочки, обнимала порывисто и неумело, и шептала совсем тихо, когда он переставал терзать ее зацелованные, заалевшие губы:

— Люблю…

Оставим их вдвоем. Счастье, которое они испытали в те минуты, не терпит посторонних. Обратим свой взор на другую сцену, случившуюся немногим позже совсем неподалеку — в мастерской портного на соседней улице. Там вовсю шел выбор ткани для нового платья: посетительница, улыбчивая и быстроглазая бретонка лет двадцати, хваталась то за один, то за другой выложенный перед ней образец, не переставая при этом оживленно трещать:

— Фиолетовое платье у меня уже было… всем понравилось, хотя многие нашли его слишком вольным. Не могу же я выступать в том же цвете второй сезон подряд! О! Может быть, синий подойдет?

Прижав кусок ткани к груди, она критически оглядела себя в стоящее тут же зеркало, но осталась своим обликом недовольна:

— Нет, он сделает меня похожей на всплывший труп. Может, черное? Не будет слишком мрачно?

— Черный нынче входит в моду, мадам, — сказал хозяин мастерской, давно знавший бойкую покупательницу и вовсе не смущенный ее манерами. — Можно расшить его серебряной нитью…

— Лучше красной, — заявила девица, задумчиво перебирая прочие образцы, не зная, на каком из них остановить взгляд. — Давно хотела попробовать красный.

— Ваше пожелание — закон, — почтительно сказал портной. — Будем снимать мерки?

Девица кивнула ему, и он удалился за измерительной лентой, оставив ее ждать. Тут дверь мастерской отворилась, пропуская еще одну посетительницу, по виду которой можно было предположить, что она, одетая в скромное темное платье и закрывшая лицо плотной вуалью, явилась сюда только что с чьих-то похорон. Двигалась она дергано и нервозно, так что можно было решить, что она не в себе; бретонка даже попятилась, когда незнакомка приблизилась к ней, но тут та откинула вуаль с лица, и ее инкогнито оказалось раскрыто.