— И что же потом?

Безымянный гость мадам Э., уже знакомый нам, за своим любопытством забыл даже о едва раскуренной папиросе. Теперь та бесполезно тлела в пепельнице, а Мадам гордо усмехалась, глядя прямо в искрящиеся интересом глаза своего собеседника.

— Полный, безоговорочный успех. На моей памяти она никогда не пела так хорошо. Она покорила всех, и генерал не оказался исключением.

Гость коротко, но от души хлопнул в ладоши.

— Потрясающе.

— Я думаю, скоро мы узнаем обо всех планах австрийского посольства, — заверила его Мадам, опуская зажженную спичку в свою неизменную трубку. — Это лишь вопрос времени. Он очарован Эжени. Что там говорить, все ей очарованы.

— Не покривлю душой, если скажу, что восхищен вами, — произнес гость, движением руки изображая снятие шляпы. — Не поделитесь со мной, в чем ваш секрет?

Мадам недолго глядела на него, делая затяжку за затяжкой. Дым обволакивал ее лицо неплотной вуалью, и за ним было ясно видно только глаза.

— Никакого секрета нет, — бросила Мадам, вставая со стула и принимаясь искать что-то в ящиках комода. — Если вы позволите, я вам покажу…

— Конечно, конечно, — благодушно сказал гость, потирая руки, и Мадам выложила на стол перед ним двое часов на цепочке — одинаково блестящих, одинаково изящных, с одинаковыми же крышками с причудливым узором из лавровых ветвей и цветов.

— Видите разницу? — уточнила Мадам в ответ на удивленный взгляд гостя. Мужчина качнул головой, и она сказала ему:

— Тогда посмотрите под крышку.

Заинтригованный, гость выполнил ее указание, и ясно стало, что, несмотря на кажущееся сходство, различие между часами все-таки есть: на одних из них стояла гравировка часовой фабрики где-то в окрестностях Женевы, а на других — незнакомый гостю вензель с буквой «Т», верный знак работы мастера.

— Эти, — произнесла Мадам, показывая на вторые часы, — сделал мой отец. Он был часовщиком, как и многие поколения его предков. У него была своя мастерская, и я любила смотреть, как он работает. Он был настоящим фанатиком своего дела, месье. Мог сидеть и часами вытачивать одну-единственную шестеренку, чтобы затем, столь же скрупулезно, устраивать ее на нужном месте в механизме. Он не успокаивался, пока все не становилось идеально. Эти часы будут работать бесперебойно еще долгие годы.

— А эти? — поинтересовался гость, указывая на первый образец. Мадам пожала плечами:

— Я думаю, от них этого не требуется. Они были изготовлены на фабрике, которая открылась неподалеку от нас. Моему отцу могла потребоваться не одна неделя, чтобы изготовить такие часы. Фабрика выпускала их десятками и сотнями каждый день.

— О, — произнес гость, сочувственно прикрывая глаза. Мадам, забрав у него фабричные часы, вытянула их на цепочке перед своим лицом, будто стремясь саму себя загипнотизировать. На лице ее бродило странное выражение — завороженное и ненавидящее одновременно.

— Работа отца обесценилась и превратилась в ничто. Ему пришлось продать мастерскую, чтобы свести концы с концами, и он уже не оправился от этого. Наша семья обнищала, и мне пришлось пойти работать на фабрику — ту самую, которая его уничтожила.

Опустив часы обратно на стол, она сделала несколько нервных шагов вокруг стола, к серванту, на котором стояли еще одни часы — массивные, золоченые, надежно укрытые непроницаемым стеклянным колпаком. Возле них Мадам остановилась, коснулась кончиками пальцев стекла, где виднелось ее искаженное отражение.

— Знаете, что поразило меня больше всего, месье? Скорость. Та скорость, с которой машина производила детали. Моему отцу требовался для этого не один час, я говорила. Машине хватало одной-двух секунд.

Гость ничего не ответил, но Мадам ответ и не нужен был. По тому, как она держалась, можно было решить, что она вовсе забыла о том, что в комнате есть кто-то, кроме нее.

— Тогда-то я сделала важный шаг, чтобы приблизиться к пониманию современного положения вещей. Мир невообразимо изменился за последние годы и продолжает меняться каждый день, каждую минуту. Уже сейчас мы делаем то, что еще пятьдесят, тридцать, десять лет назад казалось немыслимым. А что будет дальше? Никто не может загадывать. Все, что мы можем — пытаться успеть за окружающими нас переменами, чего бы нам это ни стоило. Одно сменяет другое так же, как тасуются карты в колоде. Наше время — не для романтиков, предпочитающих держаться за старое. То, что отжило свой век, мы должны отбросить, иначе нам предстоит оказаться на обочине вместе с такими же глупцами, кто думает, будто есть в мире что-то постоянное и не подверженное изменениям.

Весь этот монолог был произнесен ей спокойно, без патетики, без какого-либо изумления, которое обычно сопровождает внезапное озарение; было ясно, что Мадам не первый день живет с этими умозаключениями, и успела не просто свыкнуться с ними, а сжиться, сделать своей плотью и кровью. И ее гость, несомненно, был впечатлен.

— Я говорил уже и повторю еще, — произнес он, наконец-то вспоминая про папиросу; от той, правда, мало что осталось, и он полез в портсигар за новой, — я жалею о том, что вы не мужчина. Мало кто из наших политиков может похвастаться таким здравомыслием. Людей, подобных вам, не хватает в Собрании, в кабинете министров… возможно, и на самых высоких постах.

Мадам, отвлекаясь от одолевших ее размышлений, повернулась к нему. Лицо ее было бледно, но на губах бродила польщенная улыбка.

— Вы переоцениваете меня. Все, что я могу — хорошо делать свою работу.

— И вы справляетесь с ней прекрасно, — заверил ее гость. — Я пожелал бы вам успеха, но знаю, что он будет сопутствовать вам и без меня. А сейчас я вас оставлю. Свяжитесь со мной, когда наш австрийский знакомый даст о себе знать.

— Непременно.

Гость ушел. Оставшись одна, Мадам села в кресло, которое тот занимал, придвинула к себе часы, взяла их в ладони, приблизила к своему лицу. Те продолжали блестеть в ее пальцах — одинаково и равнодушно.

— Действительно, — пробормотала Мадам себе под нос, прежде чем захлопнуть крышку на одних и на других, — действительно никакой разницы.

---

*Принято считать, что основателем принципа конвейера стал Г. Форд в 1914 году. Но масштабы индустриализации, к концу XIX века захватившей всю Европу и Америку, задолго до того хватило, чтобы наладить выпуск товаров массового производства. Будем считать, что мадам Э. предвосхитила направление технического прогресса :)

В сумрачной тишине, в которую была погружена комната, было слышно, как натужно и хрипло дышит Жюли. Бледная, укрытая двумя одеялами, она казалась впавшей в летаргию, и Мадам приблизилась к ней без всякой опаски, чтобы оставить на прикроватной тумбе дымящуюся кружку с травяным отваром. На несколько секунд она задержалась у постели, внимательно изучая осунувшееся лицо больной - истончившаяся, будто стеклянная кожа, ввалившиеся щеки, заострившиеся черты, - а затем, укрепляясь про себя в каком-то решении, развернулась, чтобы уйти.

- Это яд? - донеслось ей в спину. - У себя сцедила, ведьма?

Мадам остановилась, но не обернулась, устремила взгляд в потолок, словно прося у неба выдержки.

- Не неси чушь, - произнесла она. - Тебе нужно пить это, пока ты не придешь в себя.

В грудном, булькающем звуке, который издала Жюли, с трудом можно было узнать смешок.

- Приду в себя? Не смеши. Загнанных лошадей пристреливают. Но ты скупишься даже на пулю.

Мадам, качнув головой, сделала движение к двери, но остановилась. Неизвестно было, что задержало ее; возможно, голос Жюли, даже находящейся между жизнью и смертью, не утратил хотя бы часть своего чудесного свойства.