- Выпусти меня отсюда, - потребовала Жюли, поднимаясь на постели; взгляд ее лишился обычного отрешенного выражения, и теперь глаза были единственными, что жило на ее застывшем лице. - Мне нужен воздух.

- Ты недостаточно оправилась, - ответила Мадам, бросая на нее взгляд через плечо.

- Я не оправлюсь, - сказала Жюли очень спокойно, как говорят о свершившемся и очевидном.

- Я знаю.

Забывая себя от ярости, Жюли откинула одеяло и вскочила с постели. Лицо ее было страшно искажено, голос вздрагивал на каждом слове - впервые за многие годы она была в шаге от того, чтобы сорваться на слезы.

- Ты хочешь заморить меня голодом, стерва! Надеешься, тебе все сойдет с рук!

Мадам вздрогнула, точно ее кольнули в спину тонкой холодной иглой, и наконец-то обернулась к Жюли всем телом. Так они застыли, как статуи, в полумраке, глядя друг на друга, в беззвучной, но от того не менее ожесточенной схватке. Наконец Мадам заговорила, и голос ее звучал искусственно и бесцветно:

- Чего ты хочешь? Выйти отсюда? Внизу гости. Хочешь, чтобы они увидели тебя? Увидели, во что ты превратилась?

Жюли не успела ответить - Мадам, тоже теряя самообладание, подлетела к ней, схватила за руку и подтащила к зеркалу, украшавшему будуарный столик; льющийся в окно лунный свет равнодушно выхватил из темноты силуэты обеих, но особенно - угловатую, теряющуюся в ночной рубашке, почему-то сейчас нелепую, как склеенную из нескольких, фигуру Жюли.

- Смотри! - приказала ей Мадам, почти вплотную приближая ее лицо к поверхности зеркала. - До чего ты себя довела? Ты развалина!

- Я довела? Я?!

Вырываясь, Жюли отступила - зеркало, задетое ее рукой, покачнулось, но не упало, и отражение в нем сотряслось и смешалось на миг.

- Я помню, - прошептала Жюли, порываясь осесть на пол, но усилием воли не позволяя себе этого делать. - Когда все только началось... когда я спела эту дурацкую песню и все сошли от меня с ума, ты одурела от денег. Ты была готова продать меня любому!

- Амплуа наивной дурочки тебе никогда не шло, - бросила Мадам презрительно. - Ты что, ожидала куртуазных комплиментов и поцелуев рук?

- Я помню их всех, - продолжала Жюли, не слушая ее. - Я помню все, что они со мной делали. И что ты сказала мне в те дни, когда я впервые заболела и мне была нужна передышка? Помнишь? Помнишь?

Наверное, в наступившей тишине можно было различить обычно недоступные человеческому уху звуки небесных сфер. Мадам скрестила на груди руки и поджала губы, явственно принуждая себя не отворачиваться, но видно было, что воспоминания, вернувшиеся к ней в этот момент, по меньшей мере ей неприятны.

- "Дай Эжени подрасти", - прошептала Жюли с безжалостной решимостью. - Так ты сказала мне. Ты бы выпихнула к ним и ее! Тебе было все равно... всегда было все равно...

Голос изменил ей, как и дыхание; давясь кашлем, не справляясь с собой, не удерживаясь на подогнувшихся ногах, она в изнеможении опустилась на пол. Мадам оставалась непоколебимой.

- Я делала то, что должно, - произнесла она наконец, награждая скорчившуюся Жюли взглядом одновременно снисходительным и брезгливым. - Но ты всегда была слишком эгоистична, чтобы это понять.

Жюли не смотрела на нее больше - сидела, уперев взгляд в пол, укрывшись за упавшими на лицо волосами, только слетело с ее губ вместе с пузырящейся на них кровью:

- Катись к дьяволу.

Мадам не обратила внимания на ее отчаянное проклятие.

- Ты останешься здесь, пока я не решу, что делать, - приговорила она, подбирая подол и поворачиваясь к двери. - Так будет лучше для всех. Ты не в себе.

Не став дожидаться ответа, она шагнула за порог. Скрипнул повернувшийся в замке ключ, и Жюли осталась одна. Душивший ее кашель прекратился, сменившись не менее душераздирающим приступом беззвучного смеха; растянувшись на полу, Жюли смотрела в потолок и зажимала себе рот обеими ладонями, но хохот все равно прорывался наружу, и вместе с ним прорвались, потекли по ее заледеневшим щекам мелкие, блестящие под луною слезы.

***

В холле, да и в большом зале было не протолкнуться: все было заставлено вазами и корзинами с цветами, коробками с подарками, усыпано множеством конвертов с предложениями, приглашениями, признаниями в любви. Эжени вскрывала их один за другим, как ребенок - рождественские подарки, читала каждое вслух, не скрывая наслаждения каждым словом.

- От Эли! - объявила она, когда в руки ей попал витиевато расписанный конверт, украшенный печатью с характерным вензелем "А" и издающий восхитительный запах дорогого одеколона и не менее дорогой бумаги; перед тем, как открыть его, Эжени сделала несколько глубоких вдохов и расплылась в счастливой улыбке.

- "Смею заверить Вас, что все девять муз склонили бы головы перед Вашей грацией...", - прочитала она и задорно засмеялась, раскрасневшаяся и взбудораженная, но чрезвычайно собой довольная. - Так приятно, что маэстро не забывает меня.

- Разве он может? - засмеялась Полина, сидевшая тут же, за большим столом, где обычно собирались гости. - Не найти поклонника более преданного, чем он.

На лице Эжени появилась хитроватая улыбка. И тому была причина - как раз в этот момент в зале появилась Лили, которую почти не было видно за охапкой букетов, что ей пришлось тащить.

- Не только его преданность достойна восхищения, - многозначительно произнесла Эжени и, подмигивая Полине, позвала: - Цветочек! Брось все это, иди сюда!

Лили только рада была избавиться от своей ноши; аккуратно уложив цветы у стены, она подбежала к Эжени, устроилась на стуле рядом с ней, поджав ноги. Та мягко потрепала ее по голове, и Лили, зажмурившись, охотно потянулась навстречу ее ладони.

- Как проходят твои сеансы? - спросила Эжени, пытливо глядя в ее счастливое лицо. - Как Даниэль?

- С ним все прекрасно, - доложила Лили, стараясь улыбнуться украдкой, но терпя в этом полную неудачу. - Я еще не видела картину, но он говорит, что она почти закончена.

Полина старательно не смотрела на них, делая вид, что увлечена пересчитыванием разбросанных по столу писем. Эжени, напротив, не выказывала ни малейшей толики смущения. Разве что коротко кивнув словам Лили, она спросила, не скрывая нетерпеливого любопытства:

- Ну, а как он...?

Лили широко распахнула глаза.

- Что?

Полина подняла голову и уставилась на нее. Она первая осознала, что за удивлением Лили не стоит ровным счетом никакой двусмысленности; Эжени отнеслась к нему с большим недоверием, решив, что ее просто не поняли как следует.

- Я имею в виду, - начала она, сопровождая свои слова жестом, в достаточной мере красноречивым, - что он любит... после сеансов? Нам ты можешь рассказать. Стыдиться тут нечего. Все это делают. Уж я-то знаю!