Лили, наконец, сумела смирить свои слезы, подняла покрасневшее лицо сначала на Даниэля, а затем с явной боязнью перевела взгляд на Мадам. Та посмотрела на нее, будто лишь сейчас вспомнив о ее присутствии.

— Успокоилась? Хорошо. Займи ее комнаты. Попроси Дезире, пусть поможет тебе перенести вещи.

— Ч… что? — у Лили сорвался голос, и она снова всхлипнула, крепче вжалась в Даниэля, обхватывая его обеими руками. — Я не… я не хочу…

— Что значит «не хочу»? — Мадам послала ей взгляд, способный вдавить в землю кого угодно. — Теперь эти комнаты по праву твои. Как и весь хлам, который тут есть. Можешь забрать то, что осталось, себе или сжечь — мне нет до этого дела. С сегодняшнего дня ты живешь здесь. Это ясно?

Хватаясь за последнюю надежду, Лили посмотрела на Даниэля с исступленной мольбой. Он хорошо представлял себе, что пугает ее — воспоминания о прошлых хозяйках апартаментов и о судьбе, что постигла их, было достаточно, чтобы его самого погребло под приступом леденящей оторопи, — но ничего не мог с этим сделать, как не мог бы голыми руками остановить на излете пулю, выпущенную из ружейного ствола.

— Все будет в порядке, — только и пробормотал он, и Лили сдалась, высвободилась из его рук, выплелась из комнаты, пошатываясь, как пьяная; Даниэль хотел помочь ей спуститься по лестнице, но в коридоре ее уже, как выяснилось, поджидала Полина — утерла ей слезы собственным платком, подхватила под руку и осторожно, останавливаясь на каждой ступеньке, повела вниз.

— Ну все, все, — успокаивающе бормотала она, а Лили отвечала ей шумными вздохами. — Сейчас ты приляжешь… станет легче…

Даниэль неаккуратно выдал себя звуком скрипнувшей половицы — Лили точно не услышала, а Полина вскинулась, обернулась, и в выражении ее лица — одновременно сочувственном и решительном, полном обиды, невыплеснутой ненависти и одновременно невыразимой горечи по чему-то безвозвратно утраченному, — ему почудился дурной знак, предсказание еще более мрачного будущего. В апартаментах что-то зазвенело и рассыпалось в осколки, ударяясь об пол, — это Мадам дала, наконец, волю переполнявшей ее боли и ярости, — и Даниэль застыл, потерявшись в этом мгновении, как в бесконечной, абсолютной пустоте. Этот провал ширился, жадно отжирая все больше от него самого, от того, что идеалисты называют душой; а затем, видимо, решив, что одного Даниэля ему недостаточно, вырвался в реальность — только этим можно было объяснить то, что придя в заведение несколько дней спустя, Даниэль обнаружил там только Лили.

— Их нет, — тускло откликнулась она на вопрос, где Дезире и Полина. — Они ушли. Теперь я одна.

Даниэль ничего не сказал в ответ — ему помешал поселившийся в горле обжигающий привкус металла.

Побег Эжени сослужил им наихудшую из всех возможных служб: весть об исчезновении всеобщей любимицы разнеслась по Парижу лесным пожаром и вызывала бурю, мало с чем сравнимую по силе своей разрушительности. Невозможно было более скрывать раздор, пропасть, которая пролегла между мадам Э. и значительной частью богемного общества, не простившей ей то, что случилось в тот вечер в театре Зидлера. Даже Даниэль, старающийся держаться в стороне от поднявшегося урагана, ловил на себе подчас взгляды неприязненные и презрительные, слышал в свой адрес нелицеприятные обращения — и улыбался послушно и безмятежно, делая вид, что ничто из этого его не трогает. В какой-то степени это действительно было так: больше он переживал за Лили, которая стала основным объектом всеобщих насмешек — ее появление в обществе встречали холодной отстраненностью или наоборот, не давали несчастной прохода, пряча ядовитые замечания под маской интереса или елейного сочувствия. Конечно, она не была готова ни к чему подобному, и Даниэль с обреченным отчаянием наблюдал, как необратимо меняет ее то, что ей приходится переживать день за днем. Мало что в ней теперь напоминало о ее былой живой непосредственности; она похудела, осунулась, все больше времени проводила за будуарным столиком, пытаясь скрыть нездоровую бледность своего лица за слоем румян и помады; часто Даниэль заставал ее плачущей без всякой видимой причины, и она не давала успокоить себя — отстраняла его руки и спешила удалиться, спрятаться, подобно раненому зверю, пытающемуся в одиночестве зализать смертельную рану. В конце концов, они с Даниэлем больше не делили постель: Лили держалась с какой-то механической отчужденностью, не проявляя никакого участия к его ласкам, а ночью не давала спать ни себе, ни ему, ворочаясь, вскрикивая, просыпаясь от кошмаров; он, тоже мучимый устрашающими видениями, не находил в себе сил смотреть на ее страдания, которым не мог помочь, и таким образом их близость постепенно сошла на нет.

Последней значительной частью его жизни, которую Даниэль стремился сохранить с безнадежным, но самозабвенным упорством, были его картины, и в творчество он ринулся самозабвенно, теряя голову, радуясь любой возможности отвлечься от ужасной действительности. Лили все еще позировала ему, если он того желал — ничто как будто не изменилось, но Даниэль чувствовал, каким больным, искаженным получается образ, рождающийся на холсте; в той, в ком прежде он видел одну лишь чистейшую красоту, не принадлежащую этому миру, ниспосланную откуда-то свыше, проступали теперь новые, странные, пугающие Даниэля черты. Окривевшая улыбка, загнанный, временами пустеющий взгляд, непреходящее напряжение в каждом жесте, движении, повороте головы — Даниэль сколь угодно долго мог притворяться, что не замечает всего этого, но его кисть было не обмануть, и на картине он видел со всей ясностью то, от чего тщетно пытался сбежать.

— Вернись, — сказал он как-то раз, не справляясь с захлестнувшей его тоской. — Пожалуйста, вернись.

Лили услышала его, но не поняла — или сделала вид.

— О чем это вы?

Он махнул рукой и не заговаривал больше об этом, полагая, что Лили ни к чему будет слушать его излияния. Топить их он предпочитал в вине, коньяке и абсенте, которые стали его постоянными спутниками; цепкие, дурманящие голову путы опьянения были лучшим из возможных укрытий, и Даниэль, будь на то его воля, вовсе не покидал бы его. А дни меж тем сменялись днями, и никто не заметил, как душное, безумное лето приблизилось к своему концу, а это значило — пришло время для прослушиваний в театрах, среди которых Мадам избрала своей целью «Буфф дю Нор».

— Его держит хороший приятель Зидлера, — она все еще держалась со своим обыкновенным стоическим спокойствием, но Даниэль видел, что случившееся изменило и ее — по крайней мере, теперь он все чаще чувствовал, как от нее, прежде не притрагивавшейся к спиртному, исходит терпкий, сладковатый запах портвейна. — В этом году он запланировал нечто весьма масштабное. Спектакль о крестовом походе — за основу, конечно, взяли поэму Тассо*… обещают всамделишные батальные сцены, беспрецедентно дорогие декорации, а главное — счастливый финал. В том сезоне нас многие критиковали за трагическую развязку… теперь все будет по-другому. Зрителям больше нравится смотреть на то, как герои достигают своих целей и обретают счастье — так, что никто и не вспомнит про те досадные препятствия, что им пришлось преодолеть.

Даниэль не стал вдумываться в неясную угрозу, что уловил в последних ее словах, и задумчиво кивнул, посмотрел на Лили, сосредоточенно перебирающую бумаги с написанным на них текстом.