Во всем том, что она говорила, было что-то неправильное, неприятно царапнувшее Даниэля изнутри, будто он силился разглядеть подтасовку в идеальном раскладе карт, не видел ее, но подсознательно ощущал ее присутствие — но он решил не задумываться об этом, ведь разложенный на столе десерт был куда ценнее странных, наверняка беспочвенных подозрений.

***

Ближе к вечеру покидая заведение, отяжелевший от еды и выпитого, Даниэль неожиданно для себя наткнулся на Эжени. Она стояла у окна в холле и глядела на улицу с острой, непреходящей тоской; лицо ее было бледно, губы горестно закушены, и Даниэль невольно остановился возле нее. С того вечера, ставшего для Эжени роковым, они редко разговаривали: в ее присутствии Даниэль чувствовал себя отчаянно неловко, будто был вынужден разыгрывать комедию перед неизлечимо больным, убеждая его, что он скоро пойдет на поправку. Не забывал он и о разговоре, состоявшемся между ним и Мадам незадолго до последнего спектакля: не представляя, как его слова могли повлиять на все, что произошло дальше, Даниэль подозревал смутно, что не должен был произносить их, не должен был вкладывать Мадам в руки какой-то непобиваемый козырь. Но содеянного было не вернуть, и поэтому он, видя Эжени, избегал встречаться с нею взглядом или, тем паче, заговаривать с ней первым. Если она понимала причины его неожиданного стеснения, то ничего не говорила: либо не видела в этом смысла, либо чаяния и метания Даниэля были полностью ей безразличны.

— Чудесно выглядишь, — сказала она ему, и он с удивлением услышал в ее голосе скептические нотки. — Новый сюртук?

— Да, — сказал он машинально, но тут же замолк, потому что она устремила на него взгляд, который оказался хуже любого разящего удара. — Эжени…

— Не оправдывайся, — сказала она презрительно. — Ты все делаешь правильно. Любой на твоем месте поступил бы так же.

Знала ли она? Знала ли, что он выдал ее секрет, едва пообещав сохранить? Должно быть, Мадам могла рассказать ей; Даниэля окатило холодом, и он шумно вдохнул, чтобы справиться со спазмом, скрутившим его внутренности.

— Ты знал, что так будет, — пробормотала Эжени, снова отворачиваясь; по стеклу, подсвеченному красным, ползли мелкие капли — сегодня был первый вечер, когда в воздухе дохнуло первым порывом тепла, и мороз сменился сыростью, а на смену снегу пришел дождь, — и отражения этих капель собирались на ее лице ворохами мелких, похожих на веснушки пятен. — Ты знал. Вы все знали. Просто не говорили.

— Я не знал, — пробормотал он растерянно, меньше всего ожидавший подобного обвинения. — Клянусь, я не знал.

Она, очевидно, не поверила ему ничуть:

— Что я тебе теперь? Уходи. Иди к своей Лили, порадуйся вместе с ней…

— Если я радуюсь вместе с Лили, — проговорил он, хмурясь, — это не значит, что я не могу тревожиться за тебя.

Эжени вновь обернулась к нему, и он с изумлением увидел, что она улыбается — в какой-то новой для себя манере, умудренной и сосредоточенной, в которой не было и следа былого самоуверенного задора.

— Дани, — произнесла она неожиданно ласково, делая шаг к нему; он распахнул глаза, решив на секунду, что Эжени сейчас его поцелует, но она только погладила его по щеке, как ребенка, и заговорила сочувственно и вкрадчиво, — тебе нет нужды за меня тревожиться. У тебя очень скоро будет много других поводов для волнений.

Ее прикосновение парализовало его; она удалилась, нырнув в затянувший комнаты полумрак, а он мог только смотреть ей вслед, бесплодно раздумывая, свидетелем чему стал только что — и отчего у него так безнадежно, скорбно щемит сердце.

Лишь несколько дней спустя он понял, что это было прощание.

***

Одного взгляда на страшно искаженное лицо встретившей его Дезире, на ее дрожащие руки, которые она протянула, чтобы взять у него трость и шляпу, было достаточно для осознания, что произошло непоправимое; неизвестно почему, но в голове у Даниэля проскочило слово «самоубийство» — и перед глазами у него все покачнулось, и он помчался к лестнице, не снимая промокшего пальто, почти не разбирая перед собою дороги. Сверху донеслись чьи-то рыдания — он не мог понять, чьи, и расцветшие в его воображении жуткие картины подстегнули его лучше, чем подстегнул бы удар кнута; в несколько прыжков Даниэль добрался до третьего этажа, распахнул дверь в апартаменты Эжени и замер, огорошенный увиденным.

Нет, худшие его опасения не подтвердились: он не увидел ни крови, ни мертвого тела, ничего такого, что на первый взгляд могло бы внушить испуг. Он увидел лишь Мадам — она стояла посреди комнаты, держа спину болезненно прямо, распрямив плечи не хуже гвардейца в почетном карауле, и смотрела бездумно и оцепенело в листок бумаги, который сжимала в побелевших руках, — и Лили, растрепанную, наспех одетую, захлебывающуюся слезами и бросающуюся к ее ногам.

— Нет, нет, нет! — срывалось с ее губ вперемешку с всхлипами и стонами, доходившими до икоты. — Почему? Я отдам ей все, я верну ей корону, пусть только она вернется!

— Хватит молоть чушь! — рявкнула Мадам, резко отталкивая ее; Лили рухнула на пол, как будто что-то в ней надломилось, и Даниэль ринулся к ней, чтобы помочь подняться. Она посмотрела на него слепо, без тени узнавания, но позволила подхватить себя, поставить на ноги, и он крепче сжал ее плечи, чтобы она не упала вновь.

— Что случилось? — спросил он, уже зная, что услышит в ответ.

— Эжени больше нет, — ответила Мадам, не оборачиваясь, только протянув ему через плечо записку. — Она сбежала утром. И оставила это.

Одной рукой, чтобы не упустить Лили, он расправил скомканный с одного конца листок.

«Найти замену можно для любого, — гласили косые, явно впотьмах или в спешке начерканные буквы, — а особенно для того, кто мнит себя незаменимым».

Все было ясно, как день — но Даниэль отказывался верить в это.

— Скажите, что это шутка, — попросил он слабеющим голосом, стараясь не поддаваться нахлынувшему головокружению. — Эжени не могла…

— Я тоже думала, что она не может, — Мадам выхватила у него записку и несколькими движениями разорвала в мелкие клочки. — Что годы, проведенные здесь, хоть что-то для нее значат.

Горестный плач Лили стал громче; Даниэль обнял ее, не зная, как утешить, потому что сам чувствовал себя приговоренным преступником, из-под ног которого выбили последнюю опору. Он достаточно успел узнать Эжени, чтобы привязаться к ней, и представить себе не мог, как жизнь в заведении будет идти без нее — без ее песен, шуток, лучезарных улыбок, лукавого взгляда и вездесущего смеха. Она и заведение мадам Э. были в понимании Даниэля чем-то вроде единого целого — а теперь Эжени не было. Совершенная дикость, абсурд — так бы он сказал об этом еще вчера, а теперь то была действительность, в которой ему, им всем предстояло жить.

— Может, она вернется, — жалко предположил он. Мадам ответила холодным смешком:

— Брось. Ты сам знаешь, что она не вернется. Она никогда не отступалась, если принимала какое-то решение… даже если знала, что оно может ей дорого стоить.