Жюли не задавала вопросов — извлекла из шкафа простое черное платье, облачилась в него не без помощи своей незваной гостьи, на голову надела шляпку с плотной вуалью, которая надежно скрыла ее лицо. Теперь Эжени с трудом различала ее взгляд, видела лишь губы — обескровленные, будто истончившиеся в нить, они кривились в едкой, полубезумной усмешке.

— Есть у тебя деньги? — спросила Эжени и, думая, что знает ответ, поспешно достала из кармана несколько колец и кулонов — то, что ей удалось уберечь от зоркого взгляда Мадам, не опасаясь при этом быть обнаруженной. Но Жюли остановила ее безмолвным жестом, потребовав себе то, что было зажало у Эжени в другой руке — острую заколку в виде остролистовой ветви, благодаря которой у той получилось открыть замок.

— Она ничего не сто… — хотела было произнести Эжени, но замолкла, когда увидела, как Жюли безжалостно и деловито распарывает, потрошит одну из подушек, лежащих в кресле. Там, помимо естественных пуха и перьев, обнаружились и драгоценности: браслет, несколько пар серег, даже золотые монеты.

— Смотри, — произнесла Жюли, показывая Эжени то, что ей удалось достать. — Мне достанутся лишь эти объедки.

— Лучше так, чем с пустыми руками, — рассудила Эжени и схватила ее за руку. — Идем!

Никем не услышанные, они спустились на первый этаж, вышли во внутренний двор. Предстояло самое опасное: чтобы дойти до задней калитки, нужно было пройти мимо флигеля Мадам, и Эжени, совершая этот десяток шагов, не чувствовала своих ног, не чувствовала всего тела — каждую секунду, когда ее нога с чавканьем погружалась в разводы осенней грязи, ей казалось, что она слышит за своей спиной знакомый голос, подобный движению ледяного ветра: «Что здесь происходит?». Но удача была на их с Жюли стороне в то утро: они беспрепятственно пересекли двор, Эжени отперла калитку (этот ключ охранялся Мадам не так ретиво, как ключ от апартаментов Эжени, его можно было стащить ненадолго, чтобы отнести в мастерскую и сделать копию), и они оказались в сыром, заваленном мусором проулке, куда выходили черные ходы и двери кухонь. Шум улицы, пока еще приглушенный, будто несмелый, доносился до них как издалека: город только пробуждался, утро готовилось вступить в свои права.

— Возьми, — Жюли сделала попытку вернуть Эжени заколку, но та замотала головой, отступая.

— Не надо. Это на память.

— Память? — Жюли оскалила зубы в усмешке, смотревшейся жутко и безлико на ее ополовиненном вуалью лице. — А ты жестока. Вся в нее. Я это оценю.

Ее слова вселили в Эжени противоестественную неловкость; в ее положении стоило ожидать благодарностей за спасение, но она ощутила себя так, будто это ей есть за что благодарить свою несчастную предшественницу.

— Ты знаешь, куда пойдешь? — спросила она, не надеясь особенно на ответ. Жюли пожала плечами:

— Сейчас для меня нет запретных дорог. Есть одна, давно для меня уготовленная, но с нее-то я попытаюсь свернуть.

Эжени горестно сжала губы. Слова прощания теснились у нее в горле, не находя выхода наружу; ей хотелось подойти к Жюли совсем близко, крепко обнять, коснуться в последний раз, но она стояла как вкопанная на месте, цепко схваченная столь необычной для себя неуверенностью.

— Идем со мной, — сказала внезапно Жюли, и это прозвучало как гром среди ясного неба. — Хочешь? Уйдем вместе.

Эжени шарахнулась от нее так, будто ее собеседница произнесла неслыханное святотатство.

— Нет! Зачем мне?

Жюли, глядя на нее, уже не порывалась рассмеяться; уголки ее губ опустились, и Эжени как будто увидела, что печаль, наполнившая ее взгляд, смогла вырваться даже из-под черной пелены ткани.

— Что будет с тобой, ты думала? — спросила Жюли, складывая сжатые в кулаки ладони — странная пародия на мольбу, попытка удержать в руках что-то, готовое дрогнуть. — Мадам узнает, что ты сделала это. И обязательно найдет способ расквитаться.

— С чего ей узнать? — спросила Эжени, стараясь навесить на лицо бахвалистую улыбку. — Она никогда не додумается…

— Она не дура, — веско произнесла Жюли, прерывая ее. — И ничто не сравнится с той ненавистью, которую она испытывает к тем, кто сопротивляется ее воле. Идем со мной, бестолковая. Иначе ты здесь умрешь.

Несколько секунд в душе Эжени точно боролись, вгрызаясь друг в друга, две противоположные сущности. Одна твердила, что Жюли права, что нужно бежать за ней, ибо расплата будет ужасна, неотвратима, и избежать ее не получится; но другая, помнящая о прошедших блестящих вечерах, о восторженных аплодисментах публики, о пышных праздненствах и бесценных подарках — среди которых все еще не было того, самого дорогого, — нашептывала вкрадчиво и непреклонно, что бояться нечего, все обязательно сложится наилучшим образом, а везение Эжени таково, что она всегда сможет выпутаться, обхитрив при этом хоть самого дьявола. Схватка была недолгой, кровопролитной, и она как будто рассекла Эжени надвое; когда она наконец заговорила, ей показалось, что вовсе не она сама, а кто-то другой говорит ее голосом.

— Я не уйду, Жюли, — сказала она, качая головой. — Как я могу? Здесь мой дом. Здесь все, что у меня есть.

Она думала услышать в ответ взрыв горечи, возмущения, новые уговоры, но Жюли точно окаменела, с явным трудом справляясь с услышанным.

— Ты ведь не меня спасаешь, — наконец проговорила она. — Ты избавляешься от соперницы. Это правильно. Пока я тут, что бы ни случилось со мной, я — угроза. Я уберусь, и никто не станет мешать твоему восхождению. Других соперников у тебя нет. Вернее, — тут она издала сдавленный клекот, и Эжени поняла, что так она смеется, — пока нет.

— О чем ты?

Жюли наконец разжала ладони, пристально оглядела их, будто стараясь различить на ткани перчаток линию своей судьбы.

— Всех нас покупают на это, — вздохнула она, точно признаваясь в совершенном грехе. — Все мы хотим думать, что мы исключительны, что нам удастся избежать единого для всех финала. Что с нами точно не случится того, что происходит со всеми. И когда мы понимаем, как мы ошибались, становится слишком поздно…

Эжени посмотрела на нее с недоверием. Это было неудивительно: сейчас они, разделенные пропастью — одна изломанная в труху, другая едва расправившая крылья, — были как никогда далеки от того, чтобы понять одна другую.

— Моя милая Эжени, — вдруг произнесла Жюли, подступаясь к своей собеседнице, коротко гладя ее по щеке тыльной стороной ладони, прежде чем стремительно уйти, оставив ее одну посреди ослепительного, столь многое изменившего утра, — не совершай моей ошибки. Не привязывайся к той, кто придет за тобой. А она придет обязательно… и ты вспомнишь меня в тот момент, когда поймешь, что она отобрала у тебя все, чем ты была, что было для тебя ценно, посмотришь в зеркало и увидишь мое лицо.</i>

Спустя несколько дней праздновали уже у Мадам, в узком кругу, а, вернее говоря — втроем с ней и Сержем; выпили несметное количество портвейна, причем даже хозяйка, изменив своим привычкам, не стала отказываться от спиртного и опустошила несколько бокалов. В очередной раз все поздравили друг друга с успехом предприятия, и Мадам, необычайно для себя улыбчивая и доброжелательная, села на диван рядом с Даниэлем (он сделал было попытку отодвинуться на почтительное расстояние, но она неумолимо прижалась к нему бедром, и он понял, что лучше ему будет оставаться на месте), широким жестом налила еще себе и ему.