Ее следующее движение с трудом мог заметить человеческий глаз: не колебаясь, не засомневавшись ни на секунду, Эжени вонзила обломок ножа в руку своему противнику, перебивая кость и разрывая сухожилия, исторгая из его глотки громогласный вопль, полный одновременно бешенства и страдания. Анью пришлось зажать ему рот; тот задергался, как рыба на крючке, пока Эжени загоняла лезвие в его плоть по самую рукоятку, и глухо взвыл, но никто, конечно же, не мог более услышать его.

— Теперь он не опасен, — сказала она, отступая. — Он даже перо не удержит.

— Сумасшедшая, — пробормотал Ксавье, и Анью повторил за ним, но с куда большим восхищением:

— Сумасшедшая!

Бледная, вымазанная в своей и чужой крови, Эжени отступила. Первое оцепенение после пережитого потрясения начало ослаблять свою хватку, и следом за ним начало подступать осознание — и ужас.

— Нам надо уходить, — проговорил Ксавье, сохранивший относительную ясность рассудка; возглавляемые Анью, все трое покинули двор и, вернувшись в ресторан, разделились — испанец отправился к остальным, дабы сообщить о случившемся, а его приятель вызвался проводить Эжени до гостиницы, ибо понимал весьма определенно, что она близка к обмороку или помешательству.

— Кто вы? — спросил он, набрасывая накидку на ее трясущиеся плечи. Она закуталась в плотную ткань, крепко сжимая ее, будто та была щитом, за которым можно было спрятаться от всего; на ее лице бродило безумное выражение, но говорила она ясно и твердо:

— Имени у меня нет. Как и прошлого. Все это было, но оно оказалось ложью. Всего, во что я верила, не существовало никогда. Теперь я поняла это окончательно.

— Как странно бы это ни звучало, — Анью вывел ее на улицу и крепко сжал ее руку, дабы она не упала, ведь ноги отказывались повиноваться ей, и велик был риск, что она рухнет прямо на покрытую грязью и слякотью мостовую, — у нас есть много общего. Как и у вас с Ксавье, и со всеми остальными членами нашей дружной компании.

Эжени посмотрела на него внимательно и устало.

— Что вы имеете в виду?

— Каждому из нас есть от чего бежать, — пояснил Анью бесстрастно, — и в какой-то момент каждый из нас пришел к умозаключению, что убегать вместе, по крайней мере, веселее, чем поодиночке.

— Вы хотите сказать…

— Я не хочу ничего сказать, — ответил Анью, — я всего лишь уточняю, что мы покидаем город завтра, утренним поездом. Вы можете отправиться с нами. Месье О. — вы же видели его, да? — не откажет вам, я уверен.

— Уверены?

— У него страсть к людям необыкновенным, — усмехнулся спутник Эжени, явно преисполняясь в этот момент какими-то радостными для него воспоминаниями, — и не уверяйте, что не являетесь таковой. Я видел вас и был поражен, а меня, клянусь, мало что может поразить. Не думайте, что я хочу вам польстить, но вы — сама смерть…

— И все же вы польстили мне, — Эжени опустила голову, чтобы украдкой вытереть слезы, скопившиеся на ее ресницах, и Анью деликатно сделал вид, что не замечает ее минутной слабости или вовсе не придает ей значения; тем более, когда Эжени подняла голову и посмотрела на него, ни следа страха или растерянности не осталось в ее облике, одна лишь упрямая суровость и тихая, но многообещающая угроза, — я не смерть, месье. Я ее дочь.

--

*Бульвар Севастополь - одна из центральных улиц Нанта, ныне носящая название "Бульвар Сталинград".

**Замок герцогов Бретонских, основанный в XIIIв. и принявший свой нынешний вид двумя столетиями позже, и поныне является главной достопримечательностью города.

Последние спектакли сезона собирали полные залы: аплодисменты не смолкали по получасу после того, как опускали занавес, шампанское в антрактах лилось рекой, и ничуть не слабее был поток франков, текущих в кассу «Буфф дю Нор». Газеты заходились в восторженном экстазе; те, чьи рецензии были не так благожелательны, Даниэль со временем прекратил читать. В любом случае, никто не писал ни слова об истинном состоянии Лили — а оно, как видел Даниэль, с каждым днем становилось все более скверным.

— Пусть соберется и оставит свои капризы, — цедила Мадам, по привычке выражающая свою тревогу в раздражении на всех вокруг. — У нее ни в чем нет нужды. Какого черта ей еще надо?

Он не слышал от Лили ни одной жалобы, ни одного протеста. Даниэль подавал ей флягу с разведенным лауданумом, она выпивала несколько глотков (положенное ли количество или нет — он больше не считал, ибо это было бесполезно), смотрела на него с благодарностью (ему казалось, что взгляд ее распинает его, приколачивает к стене за руки и ноги, а последним ударом пронизает самое сердце) и поднималась на подмостки. За каждым ее движением все еще следили; каждая ее ошибка, даже запинка в реплике мгновенно становилась предметом всеобщего обсуждения, но теперь, по крайней мере, ей не высказывали прямо в лицо критические замечания — очевидно, Пассавану удалось приструнить особо усердствующих болтунов. После спектакля Мадам уезжала тут же, исчезая с последним отзвуком оваций, а Даниэль оставался с Лили — сопровождал ее на суаре, устраиваемое обыкновенно Пассаваном или кем-то из попечителей театра, затем отвозил обратно в заведение и даже, ничуть не смущаясь ролью поводыря, доводил до спальни. Она, утомленная, едва передвигающая ноги, засыпала тут же, стоило ей раздеться; Даниэль ложился к ней и, слушая, как разносится в тишине комнаты ее хриплое беспокойное дыхание, убаюкивал сам себя мыслями, что все закончилось хорошо — пусть и до следующего раза, когда Лили вновь предстоит предстать перед публикой. Это хрупкое облегчение было единственным, что ему оставалось; однако чем ближе был конец сезона, тем явственнее оно шло трещинами, тем более неостановимо рассыпалось прямо у Даниэля в руках.

За кулисами, как и всегда, царили гам и суета. Даниэль и Мадам сопроводили Лили до дверей гримерной; она шла нетвердо, по всему ее телу волнами проходила крупная дрожь, и даже лауданум не спасал положение — когда она повернулась к Даниэлю, чтобы попрощаться с ним, он увидел, что лицо ее кажется восковым, а взгляд мутен и расплывчат, как у тяжело больного человека.

— Лили, — начал он, но она не дала ему договорить, заявив неожиданно твердо:

— Все в порядке, месье. Я выдержу.

Тогда он выпустил ее руку, и она скрылась в гримерной, откуда в тот же момент выходила стремительным шагом девица, занятая в роли Эрминии*. Высокорослая, темноволосая, она держалась с такой статью и достоинством, что невозможно было не задержать на ней взгляда; увидев, как Даниэль уставился на нее, Мадам снисходительно хмыкнула:

— Не трудись, Дани. Даже если ты продашь все, во что разоделся, и присовокупишь к этому себя самого, тебе не хватит денег и на полчаса мадемуазель Стани.

— Вы знаете ее? — спросил Даниэль, с усилием заставляя себя не смотреть на прямую спину девицы, на ее точеные плечи и изящную шею. Мадам усмехнулась, доставая из кармана трубку:

— Кто не знает ее? В определенных кругах ее имя очень известно. Она оказывает… особые услуги. Те, кто пресытился всеми видами удовольствий, идут к ней — и она знает, чем удивить их. Тебе не понравилось бы то, что она сделала с тобой за твои же деньги, уверяю.