— Да, — сказал он, потому что отпираться было бессмысленно. Мадам проследила взглядом направление, куда удалилась Эжени, тщательно поправила сбившуюся на запястье перчатку и произнесла, сокрушенно покачивая головой:

— В чем-то она все еще совершенный ребенок. Привыкла получать все, что хочет. Я слишком ее разбаловала…

— Я думаю, она остынет, — заметил Даниэль, не зная, нужны ли Мадам его неуклюжие утешения, но все же решив рискнуть. — Все могут ляпнуть сгоряча…

— Конечно, остынет! — нетерпеливо сказала Мадам, будто он пытался объяснить непреложную аксиому. — Ей надо учиться проигрывать. Понять, что не все принесут ей на блюдечке просто за то, что она существует. Она привыкла думать, что весь мир вращается вокруг нее… что ж, сегодня ее постигло осознание, какая это вредная и разрушительная привычка.

Ей потребовалось удивительно мало времени, чтобы прийти в себя: минуту назад она казалась вымотанной, почти разбитой, но это было лишь мимолетное наваждение — Даниэль не успел моргнуть, как перед ним стояла Мадам, которую он привык видеть, властная, спокойная и бесконечно уверенная в собственной правоте.

— С ней все будет в порядке, — сказала она, привычным жестом доставая из футляра трубку. — У нее в голове ветер, но она сильная девица и скоро оправится. А мы… — обвив рукою локоть Даниэля, она повела его обратно к залу, на шум голосов, смех и хлопки открывающихся бутылок, — а мы будем наслаждаться жизнью, пока она нам это позволяет. Благо, повод того заслуживает. Дорогая Лили по праву заслужила то, чтобы сегодня ночью все огни в Париже горели ради нее.

Если была в ее последней фразе какая-то еле уловимая фальшь, то Даниэль предпочел не вслушиваться в нее. С трудом осознающий то, чему ему пришлось стать невольным свидетелем, он вернулся в зал и нырнул с новыми силами в этот бурлящий водоворот из светских бесед, танцев, смеха, блеска украшений и винных паров; все собравшееся общество напомнило ему в определенный момент некий единый организм, подчиняющийся некоей общей закономерности и общим же правилам — возможно, подумалось ему, Лили приняли так враждебно поначалу, ибо подумали, что она пошла против этих правил, решилась бросить вызов чему-то устоявшемуся и давно предрешенному. Но это мнение, как решил Даниэль, не более чем глупая ошибка; совсем скоро станет ясно, что на самом деле закон не был преступлен, что все произошло так, как и должно было произойти — и, сделав про себя это спасительное умозаключение, Даниэль вцепился в него всем своим существом. Возможно, эта вера кому-то показалась бы наивной, но для него в ту минуту она была единственной тропинкой к тому, чтобы сохранить свой рассудок, которому грозило быть вот-вот погребенным под градом самых противоречивых и болезненных мыслей.

— Выпьем же… — кто-то провозгласил тост, неизвестно какой по счету, и Даниэль осушил свой бокал, не дослушав. Сознание его давно отяжелело, а в голове поднялся зудящий гул, и он успел подумать, что ему стоило бы сделать несколько глотков свежего воздуха. Решив не откладывать это несомненно благотворное намерение в долгий ящик, он извинился перед своими собеседниками, вышел из зала, нырнул в пустующий коридор, ведущий к балконной галерее, и в этот момент увидел Лили.

Нет, ничего страшного не происходило с ней — она просто мирно спала на узкой банкетке, подложив под голову сложенные запястья. Туфли она сбросила и оставила на полу рядом с собой; корона Зидлера лежала рядом с ней, словно позабытая безделушка. Умиротворенная, тихо посапывающая, Лили выглядела сейчас сушим ребенком, которого забавы ради разодели и раскрасили, как куклу — и даже сквозь винную завесу, заволокшую его сознание, Даниэль ощутил, как в груди его ширится и распухает почти болезненная, безотчетная нежность.

— Лили, — позвал он, присаживаясь возле нее и касаясь ее плеча. Лили приоткрыла глаза с явным усилием, порываясь снова соскользнуть в сон.

— А, это вы…

Он не убрал руки, и она приподнялась на локте, хотела протереть глаза ладонью, но вовремя себя остановила, чтобы не размазать косметику — только зевнула и запоздало прикрыла рот.

— Который час? — спросила она, осоловело оглядываясь. — Я так устала…

— Давай уедем, — предложил ей Даниэль. — Только найдем Мадам, надо ее предупредить.

Он хотел было подняться, а затем помочь встать на ноги и ей, но Лили остановила его — заползла ему на грудь, обхватила за плечи тонкими, теплыми руками, и он остался сидеть, точно пригвожденный к банкетке, потерявшийся в этом мгновении, словно его ослепило и оглушило.

— Побудьте со мной, — попросила Лили, снова закрывая глаза. — Пообещайте, что не оставите меня до самого конца.

— Я обещаю, — легко произнес он, целуя ее в щеку и чувствуя, как остается на губах горечь от румян и пудры, плотным слоем покрывающих ее кожу. — Но почему «конца», Лили? Все только начинается…

— Не знаю, — ответила Лили, мотнув головой, и коротко обернулась на корону, оставленную ими обоими. — Я не знаю, сколько она стоит, но… можете считать, что я все выдумываю, месье, но мне кажется, что эта вещь никому не принесет счастья.

<i>конец второй части</i>

<i>Замок долго не хотел поддаваться, но в итоге уступил, глухо щелкнул, и дверь отворилась. Осознавая, что дороги назад теперь не будет, и внутренне вздрагивая от этой мысли, Эжени скользнула в апартаменты Жюли — полутемные из-за плотно задернутых штор, не пропускающих извне ни одного отблеска только-только пробудившегося рассвета. Стараясь ступать как можно тише (как же жалела она в тот момент, что ей не могло передасться каким-то чудом на время умение Полины передвигаться неслышно, как призрак!), Эжени подбежала к кровати, откуда доносилось хриплое, сорванное дыхание спящей. Жюли, пребывавшая в полуобмороке, не услышала вторжения; даже когда Эжени, склонившись над ней, потрясла ее за плечо, она очнулась не сразу.

— Ты… — в придушеном сипении, вырвавшемся из ее груди, с трудом можно было различить слова. — Почему ты здесь…

— Пойдем, Жюли, — сколько ни храбрилась про себя Эжени, любая секунда задержки, влекшая за собой лишнюю возможность оказаться застигнутой, заставляла ее сердце холодеть. — Тебе нужно уходить отсюда. Ты должна жить. Я выведу тебя, только пойдем…

Жюли, казалось, не понимала ее: слепо заворочалась, пытаясь отстранить ее руки, и, когда ей это не удалось, снова закрыла глаза.

— Сумасшедшая… — произнесла она, обессилев, и тогда Эжени схватила ее обеими руками за плечи, с силой встряхнула.

— Давай же! — вскрикнула она почти в отчаянии и тут же, опомнившись, заговорила тише. — Давай, поднимайся. Другого шанса не будет.

Ее последние слова будто кольнули Жюли, пробуждая в ней что-то, что готово было уже уснуть вечным сном. Разлепив веки, хозяйка апартаментов вновь посмотрела на Эжени, но на сей раз взгляд ее был более осмысленным, хоть и тронутым поволокой изнеможения.

— Скорее, — боясь, что упустит этот миг просветления, и Жюли ускользнет от нее, как вода сквозь тщетно стиснутые пальцы, Эжени поторопилась поднять ее с постели. — Одевайся быстрее. Уйдешь через черный ход.