— Не все сразу, господа. Дайте ей отдохнуть. Эжени развлечет вас.

Эжени, следуя ее знаку, вышла из-за стола и поспешила занять место на подмостках; Жюли кто-то передал наполненный бокал, и она приникла к нему до того жадно, что несколько алых капель покатились по ее подбородку.

— Это… с ней так всегда? — спросил Даниэль, поворачиваясь к Лили. — Мне кажется, что-то не так.

Она, как ему показалось, едва не подскочила на месте. Даже в свете свечей видно было, что по щекам ее пробежали пятна лихорадочного румянца.

— И вы? Вы тоже видите?

— Вижу, конечно, — подтвердил он, недоумевая про себя, что в его словах могло привести Лили в смятение. — Тут увидит любой…

— Нет, — заговорила она возбужденно, путаясь в собственных словах и с явным трудом беря себя в руки. — Никто ничего не видит, я клянусь вам, месье. Я даже думала, что сошла с ума, раз думаю, что что-то не так.

— Тогда это сумасшествие и мне передалось, — предположил Даниэль, вновь возвращаясь взглядом к происходящему в зале. Теперь центром всеобщего внимания была Эжени, запевшая какой-то несложный романс; Жюли успела оказаться за столом, рядом с генералом, который как раз в этот момент лично подливал ей вина и расточал слова похвалы. Она улыбалась ему, но глаза ее напоминали пустые ледяные провалы, что делало лицо похожим на зловещую маску, и от одного вида этого лица у Даниэля по спине пробежал мороз.

— Иногда я смотрю на нее, — произнесла Лили очень тихо, но он услышал ее каким-то чудом — наверное, потому что сам в тот момент думал о том же, — и мне становится страшно…

Огни светильников, плясавшие на ее лице, дрогнули, отчего Даниэлю показалось, что она готова заплакать, но это было не более чем мимолетной игрой света: когда до нее донесся залихватский окрик «Еще три бутылки!», Лили подскочила на ноги с видом очень спокойным и даже деловитым.

— Простите, мне надо идти, — прошептала она, прежде чем нырнуть обратно в зал с отвагой бывалого пловца, бросающегося в бушующий океан. Даниэль проследил за тем, как она скрывается за ширмой, где находился, судя по всему, вход в кладовую, а потом допил свое шампанское одним глотком, оставил свое место и, никем не замеченный, прокрался к выходу.

В холле, у самых дверей, он наткнулся на Мадам — очевидно, ей было свойственно умение находиться в двух местах одновременно, ведь Даниэль готов был поклясться, что, выходя из зала, видел ее за фортепиано. Она стояла у приоткрытого окна, раскуривая тонкую изящную трубку; в сторону Даниэля она не повернулась, только спросила, заметив, как он берет с вешалки шляпу:

— Уже уходишь? Как тебе наша звезда?

В ее вопросе был явственно слышен подвох, и Даниэль предпочел ответить осторожно:

— Достойно внимания.

Мадам хмыкнула и покачала головой, выпуская клуб густого, терпко пахнущего дыма, и Даниэль все же решился спросить:

— С Жюли все в порядке?

— Что натолкнуло тебя на мысль, — проговорила Мадам бесстрастно, как будто предмет вопроса ничуть ее не касался, — что с ней что-то может быть не в порядке?

Даниэль смутился. После столкновения со стоическим спокойствием Мадам его собственные подозрения стали казаться ему зыбкими, абсолютно беспочвенными; пожалуй, он готов был вслед за Лили признать себя сумасшедшим или просто чрезмерно подверженным мимолетному впечатлению.

— Она как будто нездорова, — ответил он только для того, чтобы не молчать, на что Мадам сухо усмехнулась:

— Конечно, она нездорова. Ее болезнь называется «лень и чрезмерное пристрастие к вину». Я говорила ей об этом не один раз, но, — тут она сделала паузу, чтобы глубоко затянуться, и продолжила с издевательской интонацией, сочно отчеканивая каждое слово, — кто я такая, чтобы ей указывать? Ей, конечно, лучше знать. Я могу только умыть руки.

Даниэль вспомнил сцену, свидетелем которой он против воли стал, когда впервые перешагнул порог заведения. Похоже, что в словах Мадам был определенный резон.

— Доброй ночи, — сказал он, прежде чем распахнуть дверь и шагнуть в шумную ночь, что волнительно бурлила снаружи.

— Доброй ночи, — отозвалась Мадам, по-прежнему говоря точно не с ним, а с кем-то невидимым перед собою. Уже сойдя с крыльца, Даниэль обернулся и увидел, что ее величественный силуэт не шевельнулся, точно пригвожденный к закрывающей окно портьере безжалостным светом электрических ламп.

---

*ваганты - средневековые бродячие поэты

**в понятие идеала женской красоты викторианской эпохи входили худощавость и бледность; полнотелые и полнокровные девицы, принадлежавшие к высокому обществу, старались придать себе как можно более томный и болезненный вид.

— Твои рисунки — дерьмо.

У Даниэля дрогнула рука, и он едва не посадил кляксу на белоснежном крыле, которое вырисовывал старательно и любовно почти целый час.

— Простите?

Жюли приближалась к нему размашистым и несколько неровным, как ему показалось, шагом, вынимая изо рта кончик мундштука. Запах ее табака, неожиданно крепкого, ударил Даниэлю в лицо, и он едва не закашлялся.

— Дерьмово рисуешь, — пояснила она, останавливаясь возле него; он спустился с приступки, ибо так велела вежливость, хотя с большим удовольствием забрался бы под самый потолок. — Вот этот лебедь, например… или это гусь? Или цесарка? Или плод их незаконной противоестественной связи?

Не ожидавший нападки, Даниэль растерянно обернулся на незаконченную роспись. Про себя он втайне гордился изображением Зевса, летящего, распахнув двухметровые крылья, навстречу своей Леде*, и то, с каким небрежным презрением Жюли отозвалась о его работе, не на шутку его уязвило.

— Не думал заняться в жизни чем-то другим? — поинтересовалась она, вновь смыкая губы вокруг мундштука. Даниэль не сразу смог подобрать слова для ответа: возмущение, надувшееся у него в груди подобно тугому шару, мешало им выбраться из горла.

— Я несомненно благодарен вам, — произнес он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более язвительно, но предчувствуя, что получается у него из рук вон плохо, — но предполагаю, что Мадам лучше знать цену моему труду.

Жюли усмехнулась. С кончика ее сигареты сорвались и упали на пол несколько хлопьев пепла.

— О да, Мадам знает цену всему на свете, — согласилась она, делая шаг в сторону; Даниэль обернулся следом за ней, стараясь не дать ей оказаться за своей спиной, но ее, как выяснилось, интересовал не он, а расставленные на столе краски. Двумя пальцами взяв банку с киноварью, она с явным удовольствием принюхалась к ней и тут же, не успел Даниэль ее одернуть, вернула на место. — В этом знании она достигла совершенства, пожалуй, но… но ты ведь согласился работать бесплатно?

— То, что для одного человека не стоит ничего, для другого может быть великой ценностью, — ответил Даниэль с достоинством, неловко, но неумолимо оттесняя Жюли от стола. Меньше всего ему хотелось, чтобы она дотронулась до чего-то еще из его вещей, но она подобных порывов больше и не проявляла: оказавшись к молодому человеку почти вплотную, вперила в его лицо взгляд лихорадочно блестящих глаз.