С явным усилием Мадам размежила веки, и несколько мгновений они смотрели друг на друга в молчании. Наконец Мадам неторопливо, будто смакуя каждую секунду промедления, извлекла из кармана платья что-то небольшое и блестящее, чтобы протянуть его Эжени; та недоуменно моргнула, когда поняла, что ей отдали почти опустошенную склянку из тех, что можно было без труда купить в любой аптеке. На дне еще оставалось немного порошка; Эжени встряхнула склянку, наблюдая, как на стенках остаются белесые следы.

— Я не понимаю… — протянула она, изучив этикетку. — Это же…

— Кокаин, — ответила за нее Мадам, сопроводив свои слова невеселым смешком. — В малых дозах он успокаивает нервы и унимает приступы неврастении. Но наша Жюли, как сказал месье Дюбуа, за один раз употребляла никак не меньше десяти обычных доз и запивала это выдержанным коньяком.

Эжени почувствовала, как вся кровь отливает у нее от лица.

— Не может быть, — вырвалось у нее очень глупо и неуместно. — Неужели Жюли…

— Понятия не имею, когда она пристрастилась к этой дряни, — проговорила Мадам с нескрываемым отвращением. — Но, судя по ее состоянию, уже довольно давно.

Эжени успела только вернуть ей склянку, прежде чем, лишившись сил, безвольно осесть на пол. Наверное, она не лишилась чувств только потому, что ей это было не свойственно, но в тот момент она была готова пожалеть о своей несклонности к обморокам.

— Теперь ты понимаешь, почему ее необходимо на время оставить одну? — вкрадчиво спросила Мадам, наклоняясь к ней; Эжени чувствовала исходящий от нее запах духов, он обвивал ее, сжимался вокруг головы, и от этого ей почему-то хотелось плакать. — Не только ради нее, но и ради вас. Она может быть опасна. Поверь мне, я-то в своей жизни видела не одного кокаиниста.

— Что же мы будем делать? — вопросила Эжени. — Без нее…

— Без нее — значит, без нее, — сказала Мадам с внезапной жесткостью, поднимаясь и крепко хватая Эжени под локоть, заставляя ее подняться тоже. — Соберись. Тебе еще сегодня выступать.

— Но… но… — Эжени задыхалась, стараясь не дать голосу сорваться на всхлипы, и была близка к тому, чтобы возненавидеть себя за столь жалкий вид. — Но сегодня придет генерал Монро… узнав, что Жюли нет, он будет недоволен…

Мадам схватила ее за плечи и с силой втряхнула; Эжени сотряслась, как кукла, но не попыталась вырваться — их с Мадам лица оказались совсем близко, и Эжени, столкнувшись с ее обжигающим взглядом, поняла, что не может противиться ему.

— Сделай так, чтобы он забыл о ней, — если бы Эжени не знала Мадам, то решила бы, что та сошла с ума. — Только ты можешь это, я знаю. И не спорь, не говори обратного.

— Но это невозможно… генерал обожает Жюли…

— А до нее он обожал десятки других, — отрезала Мадам, морщась, почти выплевывая каждое слово. — Настроения публики переменчивы. Сегодня одна, завтра другая, мало кого будет это волновать. Ты уже покорила их, я это вижу. Осталось сделать последний шаг.

— Но…

— Никаких «но»! — прикрикнула Мадам и тут же, смягчаясь, заговорила тише и торопливее. — Ты не знаешь, как много сейчас поставлено на карту. Знаю, трюк будет сложным, но мы должны его сделать, иначе все окажется напрасно.

Не понимая, о чем она ведет речь, но чувствуя интуитивно, что в словах ее сейчас нет и малой доли неискренности, Эжени хотела что-то сказать в ответ, но не смогла, только кивнула. Взгляд Мадам смягчился, и она выпустила Эжени; только сейчас та поняла, что кожа легко саднит в тех местах, где руки Мадам сжимали ее.

— Приводи себя в порядок, — приказала Мадам, отступая. — Лили тебе поможет. Генерал будет здесь через два с половиной часа.

На негнущихся ногах Эжени повернулась к выходу. Чувствовала она себя так, будто ее, выдернув из привычного течения жизни, наскоро и наспех попытались вшить обратно, но, все еще потрясенная услышанным, она была не в состоянии продолжать расспросы или, тем паче, пытаться возражать. В сознании ее не осталось ни единой мысли, только билось там гулко и свинцово «должны… должны… должна…», и лишь оно осталось для Эжени единственной опорой в этот чудовищный вечер, которому суждено было перевернуть все с ног на голову.

***

Лили суетилась вокруг нее, нанося последние мазки румян на щеки, припорашивая тщательно уложенные волосы бриллиантином, а Эжени не ощущала себя способной даже на самую натянутую, вымученную улыбку. Все, что могла она — смотреть в зеркало, практически не моргая, и дивиться тому, каким чужим кажется ей собственное лицо.

— Не волнуйся, — пропищала Лили над самым ее ухом, и Эжени невольно вздрогнула, — ты будешь самой красивой в мире.

— Я… не в этом дело, — Эжени все-таки улыбнулась ей, хоть и подозревала, что ее омертвелая улыбка имеет вид отталкивающий и даже устрашающий. — Просто это… как будто не я.

Лили, застегивавшая на ее запястье браслет, даже отвлеклась от своего занятия и посмотрела на нее, хлопая ресницами:

— Не ты? Как это?

— Это… это сложно тебе объяснить, — молвила Эжени со вздохом, возвращая взгляд к зеркалу, по-прежнему тщетно пытаясь отыскать в отражении хоть одну знакомую черту. — Как будто выталкивают играть роль, которую не знаешь. Которую не для тебя писали. Для которой ты совсем не подходишь, но всем все равно.

Она не надеялась, что Лили сможет воспринять, о чем она говорит — и тем более поражена была, когда заметила в ее взгляде не одно лишь сочувствие, но и искру понимания.

— Можно попытаться, — сказала она со странной решимостью, как будто сама давно уже волновалась на этот счет. — Как маску надеть. А там пускай их смотрят.

— За маской можно потеряться, — отозвалась Эжени, но Лили не склонна была разделять ее утверждение:

— Никогда не потеряешься, если есть за что удержаться. Или… — тут она замялась, явно колеблясь, стоит ли высказывать вслух то, что лежит у нее на душе. — Или за кого.

Эжени снова улыбнулась, на сей раз не опасаясь, что ее улыбка может испугать. От слов Лили, от того, как они были произнесены, в душе ее что-то оттаяло, и она поднялась со стула, не ощущая уже, будто направляется на собственную казнь. Даже шум внизу, свидетельствующий о том, что гости уже собрались, не поселил в ее сердце никакого трепета — напротив, направляясь к выходу из комнаты, Эжени чувствовала скупую радость предвкушения, обыкновенно предварявшую удачное выступление.

— Подожди, — внезапно окликнула ее Лили.

Эжени обернулась. Лили спешила к ней, на ходу стягивая со своей шеи потертую ладанку на истончившемся от времени шнурке.

— Возьми, — торопливо сказала она, беря Эжени за руку и вкладывая вещицу в ее ладонь. — Там внутри локон святой Магдалины. Матушка говорила, он удачу приносит.

Эжени покрутила в руках нежданный подарок. Ладанка была из тех, что в изобилии продаются у каждой церкви — медная, щербатая в нескольких местах, она явно переживала в своем существовании и лучшие времена. Едва ли ее можно было представить висящей по соседству с изумрудным кулоном, подаренным Эжени на прошлые именины одним из господ членов исторического общества, но вернуть ее было делом совершенно немыслимым — до того ожесточенно Лили кусала губы и сверкала глазами, явно тяжело переживая расставание, но не собираясь отступаться, почти как сама Эжени сегодня перед Мадам.

— Я ее месье художнику хотела подарить, — вдруг сказала Лили, краснея, — чтобы господа из Академии были к нему благосклонны. Но они будут и так, я точно знаю. А тебе удача нужнее.

Отвергнуть такую жертву значило оскорбить ее до глубины души, и Эжени понимала это. Она крепко сжала ладанку в кулаке.

— Спасибо, цветочек. Что бы я без тебя делала.

Лили, рдея лицом, опустила глаза. Эжени подавила в себе желание коснуться губами ее лба или макушки — помада еще не высохла полностью, не стоило рисковать размазать ее прямо перед выходом к гостям, — горделиво расправила плечи и, открывая дверь, выдохнула, дабы смирить заколотившееся сердце.

И сделала шаг вперед.

***