— Я просто не понимаю, — с трудом проговорила она, чувствуя, как ее хватает за горло и душит чья-то невидимая рука, — если все идет хорошо, то почему мне хочется плакать?..

***

— Друг мой, — Розу, как всегда, нельзя было отказать в наблюдательности, — ты чем-то не на шутку расстроен.

Даниэль пробурчал что-то утвердительное, тяжело облокачиваясь на стол. Они сидели в захудалом ресторане на площади Пигаль, заняв уютнейший столик на двоих, и почти осушили бутылку выдержанного коньяка, но выпитое, вопреки обыкновению, ничуть не глушило душевную боль, разлившуюся в груди у Даниэля горячим спрутом. Он ничего не сказал Розу о том, что происходит — просто нашел его, как всегда, в каком-то кафе в обществе пары девиц, восхищенно слушающих отрывок из незаконченной поэмы, и увел его оттуда, сказав одно лишь слово: «угощаю». Решив, что благодарных слушателей на его веку будет еще предостаточно, а вот запасы дармовой выпивки во вселенной ограничены, Роз тут же согласился идти куда угодно; впрочем, прошли они всего пару улиц, сели в первом же заведении, где им удалось разыскать свободное место, и не двигались с этого места вот уже несколько часов.

— Не хочешь рассказать? — поинтересовался Роз; ничуть не менее пьяный, он, тем не менее, лучше держался на ногах и даже смог дозваться до официанта, который давно уже предпочитал презрительно делать вид, что не имеет никакого отношения к подгулявшим посетителям. Даниэль мотнул головой. Лили должна была встретиться с Пассаваном два часа назад, и у него не было никаких оснований думать, что этого не случилось, так что теперь любые жалобы и сетования были бы вдвойне бессмысленны и никчемны.

— Как знаешь, — если Роза оскорбило подобное недоверие, то он ничем этого не показал, — мой долг, как друга — поддержать тебя, даже если я понятия не имею, в чем дело. О! Нам уже несут кое-что, что может облегчить твою меланхолию.

Даниэль обернулся. Официант действительно уже направлялся к ним, чтобы водрузить на их стол два бокала и бутылку без этикетки, наполненную чем-то зеленым, мутноватым, с угадывающимися на дне очертаниями стеблей каких-то цветов или трав.

— Абсент! — торжественно провозгласил Роз, точно герольд, объявлявший о прибытии короля. — Вот первейшее средство от всех бед и огорчений. Если и он не облегчит твое положение, то ничто уже не сможет. Но лучше знать меру — в больших дозах эта амброзия может вызвать помрачнение рассудка и галлюцинации.

Сумасшествие сейчас было последним, что могло напугать Даниэля — если честно, он совсем не против был в тот момент спятить, если бы это помогло бы разорвать душившую его тяжелую петлю. Поэтому он щедро плеснул загадочного напитка себе в бокал и потянулся было выпить, но Роз остановил его:

— Да ты точно уже помешался! Так ты себе всю требуху сожжешь!

Оказалось, пить этот эликсир следовало разбавленным, но и это не избавило Даниэля от ощущения, будто он проглотил жидкий огонь. Задохнувшись и рванув на себе воротник, он согнулся пополам, хватая ртом воздух; Роз, увидев его мучения, только хлопнул его по плечу:

— Такое бывает. Потом привыкнешь, дружище. Лучше заешь…

Даниэль с трудом выпрямился, закинул в рот пару маслин. На глазах у него выступили слезы.

— Как ты это пьешь? — сиповато спросил он, со священным ужасом наблюдая, как Роз снова наполняет их бокалы.

— Дело привычки, — ответил поэт, пожимая плечами. — Первая рюмка всегда идет тяжело, тут уж ничего не поделаешь. А каждую последующую пьешь все легче и легче.

Даниэль поколебался немного, стоит ли ему пить вторую — и все-таки согласился, чтобы понять, что Роз оказался прав. Вторая порция абсента показалась ему несколько приятнее первой, третья — приятнее второй, и вскоре он, разделяя со своим спутником тост за тостом, вовсе потерял им счет.

***

Он не помнил, как добрался до своей квартиры — темной, холодной, неприветливой, сейчас абсолютно чужой. В голове ворочались уже не мысли, а отдельные бессвязные слова, ни за одно из которых он не мог зацепиться даже про себя, не говоря уж о том, чтобы выговорить — мешала сгустившаяся вокруг него вязкая муть, отрезавшая его от остального мира, от всех людей и даже от собственных переживаний: теперь между ним и тем Даниэлем, который пришел в заведение Мадам этим утром, разверзлась непреодолимая пропасть, и его это полностью устраивало — тот, другой никогда бы до него не докричался, не дотянулся, не схватил и не уволок с собой. Тот, другой рвался обратно, к унылой жизни провинциального города, спокойной и гиблой, как трясина, из которой так сложно вырваться и которая никого не отпускает дважды. «Я должен, должен уехать», — орал тот, другой Даниэль Даниэлю теперешнему в самое ухо, и даже абсент не смог угомонить его — и сейчас, совершенно растворившийся в собственном опьянении, Даниэль все еще слышал смутное эхо, порожденное его голосом.

«Забрать ее. Уехать. Сейчас же».

Было около полуночи — о том говорили зазвонившие в приемной часы. Даниэль лежал на диване в гостиной — одетый, в забрызганном вином пиджаке, не снявший даже перчаток, — и бездумно, слепо глядел в белоснежный, украшенный лепниной потолок. Он помнил, что у него припасены еще кое-какие деньги (Мадам пока не выплатила ему аванс за афишу для Эжени) и примерно прикидывал, на что могло бы хватить этой суммы. Два билета до родных мест? Пожалуй, даже в первый класс. Несколько месяцев безбедной жизни в провинции? Да и потом они не будут голодать, ведь отцовская рента — небольшой, но верный доход, куда вернее сиюминутных гонораров, которые тают стремительнее, чем подожженный в абсенте сахар.

А потом?

«Я хотел этого. Я хотел. Я приехал в Париж… за этим».

Сейчас он видел их повсюду, хотя раньше не обращал на них внимания. Таких же неудачников, каким он был когда-то — одетых в обноски, с горящими глазами, заявившихся в Париж в наивной вере, что их таланты будут оценены по достоинству. И сколько из них было вынуждено вернуться назад, так и не изведав желаемого ими успеха? Сколько из них, не в силах смириться с поражением, опускались все ниже и ниже, пока не исчезали бесследно в этой кипящей клоаке? Видя их, Даниэль понимал, какой необыкновенный, небывалый шанс выпал ему — ему одному, а не кому-то другому. Судьба захотела видеть его на вершине славы… а он воротит нос от тех даров, что она ему преподносит.

Перед мысленным взором Даниэля появилось все, что он уже успел получить, а затем и то, что он должен был получить в ближайшем будущем — и он едва не взвыл от охватившей его тоски. Столь вопиющей несправедливости представить было сложно; сейчас он самому себе напоминал глупого щенка, которого подразнили лакомством, дали даже понюхать, а затем отобрали, напоследок еще и дав хорошего пинка. Он мог переступить через многое, но не через возникшие в его воображении картины с Лили в постели Пассавана. Что он с ней делает сейчас? Или уже сделал? Не причинил ли он ей боли? Вряд ли стоит обманываться его добродушием — Даниэль вспомнил услышанные им как-то откровения одного повесы, на первый взгляд безобиднейшего буржуа средней руки, который делился со всеми, кто готов был его слушать, своими странными и даже дикими пристрастиями. С особенным пылом он расписывал, как любит во время соития душить молоденьких девушек — и пару раз, добавлял с мелким смешком, «чуть не переборщил»…