Она, явно не ждавшая вопроса, чуть не подпрыгнула на сиденье; вглядевшись в ее лицо, Даниэль увидел в нем следы растерянности — но, если ему не почудилось, и радости от того, что появился повод завязать разговор.

— Все проходит наилучшим образом, — сказала она, явственно взвешивая каждое слово; про себя Даниэль горестно вздохнул — куда только исчезла беспечная легкость их былых разговоров? — Правда, я мало что делаю. В основном смотрю, как репетируют другие. У меня ведь и слов почти нет…

— Пока они тебе и не нужны, цветочек, — наставительно произнесла Мадам, всем своим видом излучавшая непонятный пока Даниэлю триумф. — Сделай так, чтобы тебя заметили. А блистать покамест будут другие.

Эжени не успела спрятать рвущуюся ей на лицо улыбку взволнованного предвкушения — Мадам тут же обернулась к ней:

— Да-да, я сейчас о тебе. Знаешь, какой новостью со мной поделились сегодня утром?

Эжени коротко помотала головой, и сидевший рядом с ней Даниэль безошибочно ощутил, как все ее тело сковывает напряжение. Мадам выдержала звучную, сочную паузу, прежде чем заговорить — очевидно, желала, чтобы ее слова прозвучали еще более значительно, хоть их и ждали все собравшиеся в экипаже.

— Не далее как вчера вечером наш друг Зидлер решил навестить своего старого приятеля Баха. И пошел к нему не с пустыми руками, а, как говорят, с целым саквояжем, набитым франками.

Эжени не проронила ни звука, но видно было, как приливает кровь к ее лицу, шее, даже к ладоням, которые она, точно запрещая себе кричать, прижала ко рту.

— Да-да, моя дорогая, — теперь Мадам улыбалась, уже не скрываясь, и Даниэль подумал, что никогда прежде не видел ее в столь отменном расположении духа, — Зидлер заказал у Баха диадему. Даже не так, скорее корону. Чистое золото, полторы дюжины отборных бриллиантов и, — тут она решила понизить голос, и всем пришлось наклониться в ее сторону, чтобы различить ее последние слова за скрипом рессор и доносящимся с улицы гамом, — гравировка на внутренней стороне ободка: «Прекраснейшей».

Несколько секунд стояла тишина. Даниэль с трудом осмысливал услышанное, а Лили испустила восхищенный, почти ребяческий вскрик:

— Корона! Корона для тебя!

— Перестань, Лили! — Эжени, с явным трудом справляясь с собой, замахала на нее руками. — Сглазишь!

Лили рассмеялась, ничуть не тронутая ее предостережением:

— Как же может быть иначе? Корона для королевы!

— Думаю, что Лили права, — резюмировала Мадам, откидываясь на сиденье и взглядом победителя обозревая всех присутствующих. — Бах, конечно, не успеет выполнить заказ к премьере. Но Зидлер всегда приходит на последний спектакль сезона. Думаю, тогда ты и получишь свою награду.

Эжени ничего не отвечала: не отнимая ладоней от запылавших щек, она смотрела прямо перед собой, и Даниэль видел, что на глаза ее наворачиваются слезы.

— Будет тебе, — добродушно пожурила ее Мадам. — Не изображай, будто не ожидала. Ты славно потрудилась и потрудишься еще… а я ведь говорила тебе, — добавила она со значением, — каждый в конце концов получит то, чего заслуживает.

***

— Вы не представляете себе! Вы просто не представляете!

До крайности взбудораженная, Эжени металась по своим комнатам, хватаясь то за одну, то за другую подворачивающуюся ей под руку вещь. Ее вечерний туалет был почти закончен, но сейчас она была далека от того, чтобы задумываться, какая заколка подойдет под отяжелившее ее шею колье и какой аромат духов будет лучше сочетаться с цветом ее платья. Лили и Полина, уже готовые, взирали на нее одновременно с восторгом и легким испугом.

— Когда я была ребенком, — заговорила Эжени, останавливаясь у будуарного столика и невидяще глядя на собственное отражение, — Мадам дарила мне подарки каждое Рождество. И угадывала всегда, что бы я ни хотела, хотя я ни разу не говорила ей, чего хочу! А теперь… теперь как будто целый мир решил поднести мне подарок.

— Это не совсем подарок, — произнесла Полина, не изменяя своей обычной рассудительности. — Ты же получаешь его не просто так. Это плата за все, что ты сделала до этого…

— Не обычная плата! — возразила Эжени, подняв указательный палец. — Подумай, ведь это могло быть ожерелье, или кольцо, или просто драгоценный камень! Но Зидлер решил заказать корону, почти как тогда. Уверяю тебя, это не случайно, совсем не случайно!

Полине нечего было на это возразить. Наклонившись к зеркалу, Эжени заговорила приглушенно и горячо, обращаясь не то к себе самой, не то к замершим за ее спиной подругам:

— Я мечтала об этом с того самого вечера, как Жюли… а, к чему вспоминать об этом? Я никогда бы не поступила так, как она! Я никогда не уступила бы никакой Адель!

— Адель просто повезло, — сказала Лили с непреклонной уверенностью, — все это знают.

Полина только кивнула, а Эжени произнесла с неожиданным спокойствием, глядя в глаза той себе, что отражалась в холодной зеркальной поверхности:

— Я буду лучше, чем Адель. И лучше, чем Жюли. Лучше, чем кто бы то ни было.

Все невольно замерли в молчании, точно услышав какое-то откровение; но это безмолвие продолжалось недолго, потому что Эжени отвернулась, наконец, от столика и обратилась к Лили и Полине со своей обычной озорной улыбкой:

— Ну что, идем к гостям, а то они заждались. Кто у нас сегодня?

— Господин де Лежер, сын главы торговой палаты, со своими друзьями, — доложила ей Полина.

— А, коммерсанты, — понимающе протянула Эжени, несколько поскучнев. — Денежные мешки. Вернее, даже сказать, мешочки. Что ж, дамы, попробуем их растрясти?

Она вышла из апартаментов первой, Полина — за ней. Одна Лили задержалась на миг у выхода, чтобы обернуться и взглянуть на себя — зеркало стояло на прежнем месте, делано равнодушное ко всему, что происходило в комнате, но взгляд, который Лили увидела в отражении, на секунду будто стал не ее собственным, а другим, мертвящим и холодным, будто взглянула на нее сквозь посеребреную толщу стекла другая обитательница этих комнат, имя которой здесь как будто уже позабыли. Несомненно, она могла явиться, услышав, как Эжени поминает ее; усилием воли прогоняя от себя услышанные в детстве истории о зазеркалье, где живут призраки и откуда, если увязался за ними, никогда не найдешь возврата, Лили поскорее захлопнула дверь и побежала к лестнице.

***

Самый старший из гостей был, должно быть, ровесником Даниэля, а самый младший по возрасту не годился еще и в студенты — это в достаточной мере объясняло то, что выпитое на сегодняшнем кутеже в значительной мере превышало съеденное, а шум в большом зале стоял такой, что можно было решить, будто дело происходит не в увеселительном заведении, а на передовой в самый разгар кровопролитного боя. Без стрельбы, к слову говоря, тоже не обошлось — в самый разгар вечеринки именинник (тот самый господин де Лежер, имени которого Даниэль так и не запомнил) жестом иллюзиониста вытащил из-за пазухи револьвер и принялся палить по расставленным на камине бутылкам. Все его выстрелы, правда, ушли в молоко, то есть в стену по соседству; мимоходом взглянув на лицо Мадам, Даниэль (сам он, как всегда, сидел на отведенном ему месте, никем не замечаемый) безошибочно понял, что она уже подсчитывает убытки, которых ей будет стоить непредвиденный ремонт.