— Я рад представить вам, — проговорил Даниэль, чувствуя, как лицо его заливает краска, а слова царапают горло, — мою последнюю работу. «Отдохновение весталки*».

Никто не ответил ему — все стояли, как громом пораженные, и он, с тоской предполагая, что только что похоронил себя, обернулся к злосчастному холсту. Сколько трудов ему стоило уговорить Лили позировать обнаженной! Казалось бы, в его обществе она давно потеряла всякое стеснение, но как только речь зашла о картине, и стыдливость решила вернуться к ней. Выбиваясь из сил, Даниэль рассказывал ей о величайших творениях европейских художников и о новом слове в искусстве, о древних традициях и о грядущей революции умов — в общем, как метко выразился Роз, «использовал язык по прямому назначению». Не забывал он и о более действенных способах уговоров («не по прямому»), и, в конце концов, сорвав с губ Лили слабое, чуть слышное «да», был счастлив так, как не были, должно быть, счастливы ни Ромео, ни Тристан, ни пресловутый Ланселот. Лили еще лежала на постели, расслабленная от испытанного удовольствия, а Даниэль уже вытаскивал из-за шкафа заранее припрятанный туда мольберт, чтобы успеть запечатлеть ее фигуру, пока блаженная истома не оставила ее. Жрица Весты, в конце концов, получилась именно такой, какой он себе представлял — каждая линия ее тела, каждая черта лица дышала томлением пробудившейся чувственности, и Даниэль предчувствовал, что это зрелище может впечатлить даже видавшую всякие виды богемную парижскую публику. В этом он не ошибся — потребовалось не одно мгновение, чтобы к собравшимся в зале гостям вернулся дар речи.

— Очень смело, — выговорила Мадам с некоторым усилием; Лили стояла подле нее, как вкопанная, и явственно преодолевала желание выскочить из зала или, по крайней мере, закрыть ладонями пылающее лицо — она знала, конечно, что картина предназначена для выставки, но, похоже, переоценила собственную стойкость. — Интересно. Я бы сказала… отлично передает настроение.

— Именно! — горячо подтвердил Пассаван, выступая из толпы и оказываясь рядом с Даниэлем. — Клянусь, эта жрица — лучшее, что я видел в своей жизни!

Его мнение для многих из присутствующих оказалось, очевидно, решающим; встревоженный шепоток, пробежавший по рядам гостей, не умолк совсем, но оказался порядочно заглушен поднявшимся хвалебным гулом. Даниэль понял, что краснеет еще больше, на сей раз от облегчения; напряжение ожидания отпустило его, и он ощутил себя марионеткой, бессильной и безвольной, повисшей на поддерживающих ее нитях. Эти невидимые нити, должно быть, были единственной причиной тому, что он от избытка чувств тут же не осел на пол; пока гости подступились плотнее к картине, разглядывая каждую деталь, обмениваясь мнениями, Даниэль доплелся до стоящей у стены банкетки и почти рухнул на нее, борясь с подступающим к горлу смехом.

— Потрясающий успех! — Пассаван, конечно, был тут как тут, и в руке он держал пару бокалов шампанского. — Я же говорил, друг мой, им понравится! Люди любят разглядывать то, что шокирует их — сначала отворачиваются, говорят «фу! какая непристойность!», но затем возвращаются и смотрят, смотрят, пока у них не заболят глаза.

Даниэль взглянул на него и ничего не ответил. Пассаван, впрочем, едва ли догадывался о том, какие кровожадные мысли посещают в тот момент голову его собеседника.

— Могу тебя поздравить, — торжественно произнес он, протягивая Даниэлю шампанское. — Сегодня ты стал не просто богат, сегодня ты стал знаменит. Стоит того, чтобы отметить как следует, а?

«Как собаку», — подумал Даниэль, пытаясь этой мыслью успокоить поднявшуюся в груди тошнотворную дурноту.

И, улыбаясь, принял из рук Пассавана бокал.

***

Должно быть, из-за пережитого им на выставке шампанское ударило в голову Даниэля сильнее обычного: только этим он мог объяснить, что тем же вечером оказался в доме Пассавана в обществе самого графа, несметного множества бутылок, Несравненной Адель и хорошенькой светловолосой девицы, в ком Даниэль без труда узнал ту самую балерину, чье выступление в свое время так приятно его порадовало.

— Алекси, — так к ней обращалась Адель, приходящаяся девице хорошей подругой, — скажи, чтобы открыли еще шампанского. Выпьем за мою помолвку.

— Как? — ахнул Пассаван, подскакивая на месте, как будто его укололи иглой в самое чувствительное место. — Помолвка? От тебя ли я это слышу?

Улыбаясь, Адель продемонстрировала ему изящное запястье, где на одном из пальцев отливало золотом чудесное кольцо с немаленьким сапфиром.

— Фон Хольцер все же решился. Завтра мы объявим о том, что обручены.

Пассаван испустил страдальческий стон:

— Неужели мы больше не увидим тебя на сцене?

— Увы, увы, — Адель тонко, игриво рассмеялась, — баронессе это не к лицу. Что же, Эдуар, — добавила она, увидев, как Пассаван закатывает глаза, — ты совсем не рад за меня?

— Конечно, конечно, рад, — траурно проговорил граф, — но все же тебя будет очень не хватать нашему обществу.

Адель задорно подмигнула ему:

— Кто сказал, что я перестану в нем появляться? Даже мой будущий супруг не пропускает вечеринок у Зидлера… обо мне-то и говорить нечего.

Ее слова нисколь не приободрили Пассавана; продолжая обиженно надувать щеки, он вопросил с почти шекспировским надрывом:

— Значит ли это, что сегодня последний день, когда я могу поцеловать твои прекрасные губки?

— Да, дорогой Эдуар, — Адель все смеялась, глядя на него, — все в этой жизни когда-то случается в последний раз.

Даниэль замер, не донеся до рта наполненного бокала. Слова Адель о чем-то смутно напомнили ему; погребенный под нарастающим опьянением, он не мог толком вспомнить, о чем именно, но осознавал той частью сознания, что еще не ускользнула от него под влиянием винных паров, что это «что-то» — важное, незыблемое, что ему нельзя потерять, ведь это грозит ему еще большими, пугающе невосполнимыми потерями.

— Прошу меня извинить, — проговорил он, с усилием поднимаясь на ноги, — но мне пора идти…

Пассаван, успевший увлечь Адель в поцелуй и привычно пробраться рукой под ее юбку, прервал свое занятие и недоуменно обернулся. Видно было, что и его партнерша столь же удивлена.

— Куда ты собрался? — спросил Пассаван, оглядывая Даниэля с головы до ног. — Ты что, оставишь нас в такую чудесную ночь?

Даниэль посмотрел на него, на его руку под юбкой у Адель, на его другую руку, требовательно обвившую ее шею, и кашлянул.

— Боюсь злоупотребить вашим гостеприимством…

Решив, что намек достаточно прозрачен, чтобы его поняли как должно, он развернулся к двери, и в этот момент его обвили со спины тонкие, но неразрываемые путы — ловкие руки Алекси, невесть как оказавшейся совсем рядом с ним.

— Не покидайте меня, мой хороший, — выдохнула она замирающему Даниэлю в самое ухо. — Места всем хватит.