Софи не надо было уговаривать, и они вновь закружили по двору, обмениваясь выпадами и парируя их; несмотря на то, что дуэль случилась лишь понарошку, обеими ее участницами в какой-то момент овладел непреодолимый азарт борьбы. Каждая из них, даже задыхаясь, не была готова уступить, и все, как водится, решило одно-единственное движение — Леони размахнулась слишком сильно, готовясь нанести противнице укол в неосторожно отведенное плечо, но Софи извернулась, точно змея, и нырнула ей под руку. Леони не успела моргнуть, как оказалась обезоруженной, с острием шпаги Софи у самого основания горла.

— Ого! — расхохоталась она и подняла обе руки в знак своего поражения. — Так лучше! Намного лучше!

Разгоряченная и довольная собой, Софи отбросила со лба пряди налипших волос.

— Еще раз?

Леони, подобрав свою шпагу, перехватила ее поудобнее.

— Пожалуй, можно. А потом угостишь меня этим вашим новым вином…

***

Получасом спустя они обе сидели в зале, за столиком друг против друга. Леони жадно уплетала ногу утенка, запивая ее прекрасным анжуйским; Софи, тоже уставшая и проголодавшаяся, налегала на остатки жаркого, принесенные ею с кухни.

— Кто научил вас драться? — спросила она с набитым ртом, наливая себе воды из кувшина. Леони потребовалось время, прежде чем ответить, но она оправдала его необходимостью прожевать очередной кусок.

— Один человек… я не видела его уже давно. Он учил меня и еще одного парня, испанца, сына какого-то обнищавшего идальго — ему светило помереть с голоду, вот он и начал драться на потеху публике. Тот был куда более способным учеником, чем я, к слову говоря. Почти слепой, но как он орудовал клинком! До сих пор поверить не могу…

Она покачала головой, отражая теперь уже атаки напавших на нее воспоминаний, а Софи спросила нетерпеливо:

— А тот человек, ваш учитель… кто он был?

— Откровенно говоря — тот еще мерзавец, — сказала Леони сумрачно, — развратник и пьяница, каких поискать. До сих пор не пойму, и что так долго держало меня рядом с ним? В Нюрнберге мы вытаскивали его из канавы, в Тоскане пришлось вытаскивать его из тюрьмы… однажды по его милости мы зимовали в чертовом Стокгольме, потому что он нализался и перепутал корабли! Паршивое местечко — Стокгольм. А вот Ницца… Ницца — совсем другое дело. В Ницце я выиграла это, — не без гордости она указала на потертую, исцарапанную, но несомненно серебряную гарду своей шпаги, — хотя меня при этом чуть не прикончили.

— Она красивая, — согласно кивнула Софи и тут же спросила, не желая останавливаться на достигнутом, — а золотые рукояти тоже бывают?

— Какие угодно, — пожала плечами Леони, возвращаясь к еде. — Если будешь делать такие успехи — золота тебе еще прибудет, помяни мое слово…

***

Открытие выставки прошло точно так, как Даниэль мечтал себе, когда еще только трясся в забитом вагоне поезда на пути в Париж: под аплодисменты собравшихся он перерезал натянутую перед входом алую ленту, сказал несколько слов собравшимся тут же газетным писакам (от непривычной обстановки на него напало не свойственное ему обычно косноязычие, но он понадеялся, что его неуклюжие реплики, будучи переложенными на бумагу, приобретут хоть сколько-нибудь приличный вид) и принялся с важным видом расхаживать из зала в зал, раскланиваясь с гостями и почти надуваясь от обилия похвал, которые сыпались на него. Главный момент вечера, впрочем, был еще впереди: Даниэль, сгорая про себя от нетерпения, ждал, пока соберутся все приглашенные, а пока что успокоил растревоженные нервы шампанским, которое подавали тут же, дабы гости не прерывали рассматривание полотен.

— Завидую тебе белейшей завистью, друг мой, — заявил Роз, оглядывая знакомую всем уже Саломею. — Ты нашел свой источник вдохновения, а мне пока что не так везет. Все претендентки на роль моей музы только знай чистят мой кошелек, и хоть бы одна вселила в меня идеи, подобные твоим.

— У тебя еще все впереди, — ответил Даниэль, изрядно раздобревший от всех тех дифирамб, что ему пришлось выслушать. — Подумать только, ведь я еще весной и подумать не мог…

Он оборвал себя на середине фразы: в этот момент в двери зашла Лили в сопровождении Мадам, и Даниэль, мигом забывая обо всем, устремился к ним. Они обе оказались рады ему так же, как и он им; Мадам, изменив своей обычной сдержанности, даже наградила его объятиями, и это ошеломило его почти до икоты.

— Как быстро летит время, — произнесла она, оглядывая Даниэля с тем же выражением, с каким он, должно быть, смотрел иногда на свои лучшие картины. — И ты — тот самый мальчишка, который еще недавно заходил к нам так, будто под ним вот-вот провалится пол!

Он рассмеялся, признавая: да, да, бывало, грешен, — и тут же крепко обнял Лили, которая, презрев все правила приличия, почти повисла на его шее и долго не желала отпускать.

— Я так рада, — произнесла она, сияя, когда они наконец нашли в себе силы отстраниться друг от друга, — что наконец-то вы… а вы придете к нам сегодня? Я буду вас ждать вечером.

Он крепко, но бережно сжал кончики ее пальцев, готовясь произнести что-то вроде «С радостью» или «Обязательно», но в этот момент на него налетел, как смерч, невесть откуда взявшийся Пассаван — как главный инвестор и организатор выставки, он был первым в списке приглашенных, хотя Даниэль меньше всего мог бы сказать, что счастлив от его присутствия.

— Друг мой! — как всегда громогласно заявил он, обхватывая Даниэля за плечи и уволакивая прочь; он только обернулся, чтобы перехватить взгляд Лили, и она улыбнулась ему с неловкостью и досадой. — Я думаю, все уже собрались, время показать твой лучший экспонат!

С неохотой признавая, что он прав, Даниэль пригласил всех проследовать в последний зал; пока что тот стоял закрытым, ибо был предназнчаен лишь для одной картины, над которой молодой человек закончил корпеть лишь несколько дней назад. По его мнению, это было лучшее, что он успел когда-либо написать; картина должна была либо принести ему долгожданную славу, либо оскандалить навек — впрочем, как он успокаивал себя, одно неизбежно повлекло бы за собою другое.

— Господа! Господа! — объявил Пассаван, дожидаясь, пока все приглашенные доберутся до зала. — Сейчас вы увидите кое-что совршенно необыкновенное! Предупреждаю, особо чувствительные могут лишиться чувств. Не волнуйтесь, на сей счет у нас припасена нюхательная соль!

Его слова возымели должный эффект; даже те, кто пока поглядывал в сторону зала лениво и с неохотой, поторопились присоединиться к остальным и теперь стояли в задних рядах, привставая на цыпочки и даже подпрыгивая, чтобы разглядеть хоть что-то поверх множества голов. С замирающим сердцем Даниэль подступился к стоящему посреди помещения мольберту; до сего момента его скрывало от глаз зрителей плотное покрывало, и Даниэль сдернул его, отшвырнул в сторону — давно, еще для Саломеи отрепетированным жестом.

В толпе кто-то сдавленно ахнул, а потом стало тихо. Слышно было только гудение электрических ламп и то, как самоубийственно бьется в одну из них вылетевший из вентиляции мотылек.