— Я знаю этих старых ослов. Они иногда приходят сюда, и я могу сказать тебе, что не встречала я более скучной и ханжеской публики. Некоторые из них родились еще до Реставрации* и, кажется, навсегда остались там рассудком. Все, что им нужно — следование правилам. Тем правилам, которые они полагают незыблемыми и которые на самом деле давно выбросить, как ненужный мусор. Ты бы не стал есть сгнившее яблоко, верно? А они жрут его сами и считают бездарями тех, кто отказывается это делать.

Столь резкие замечания пришлись Даниэлю по сердцу: сегодня, бродя по парижским улицам в крайнем расстройстве чувств, он и сам успел подумать нечто подобное, но, не уверенный в правомерности подобных умозаключений, решил на всякий случай отбросить их, дабы лишний раз не отравлять себе душу бесплодной злостью. Теперь, совершенно неожиданно найдя единомышленницу в лице Мадам, Даниэль воспрял духом.

— Я думал об этом, — проговорил он. — Но все же, эти господа очень уважаемые люди…

— Уважаемые, — повторила Мадам насмешливо. — Спроси у кого угодно, чем вызвано это уважение, и я скажу тебе — ни один не ответит. Их считают за авторитет просто потому, что так принято. Кто это принял и когда — никто не знает.

По мнению Даниэля, невозможно было сказать точнее, и он энергично закивал, всем своим видом показывая согласие со словами Мадам. Заметив его воодушевление, она заговорила с улыбкой:

— Тебе не нужна Академия, чтобы твои картины оценили по достоинству. Тамошние идиоты просто-напросто угробили бы тебя, заставив делать то, что им кажется правильным. Но я вижу, — она указала на сваленные на столе картины, и особенно — на Саломею, лежащую поверх остальных, — я вижу, что ты способен на большее.

— Спасибо, — сказал Даниэль и хотел сказать еще что-то, но Мадам прервала его — перегнулась через стол, вперила в его лицо горящие глаза и заявила тоном, не терпящим пререканий:

— Тебе надо остаться. Нам уже давно нужен художник.

От потрясения ноги у Даниэля подкосились, и он едва не сел мимо стула.

— Художник? — переспросил он, слыша свой голос как бы со стороны. — Я? Но…

— Именно ты, — Мадам отступила от стола, скрестила на груди руки, но взгляда не отвела, и Даниэль окончательно понял, что она не лукавит и не насмешничает. — Рисовать афиши для наших девиц — дело непростое. Но я уверена, ты справишься лучше, чем кто-либо другой.

— Но… но…

— Только без ложной скромности, — Мадам выставила перед собою ладонь в предупреждающем жесте. — Терпеть не могу людей, которые хотят, чтобы их уговаривали. Они тратят свое и чужое время впустую, а мы, в наш век, не можем себе это позволить.

Даниэль колебался. Он успел про себя свыкнуться с мыслью, что ему придется покинуть Париж, нарисовать себе мирные, практически пасторальные картины той жизни, что он хотел бы прожить бок о бок с Лили; теперь вся его жизнь перевернулась с ног на голову второй раз за сутки, и он вновь почувствовал себя беспомощным, лишенным всякой опоры.

— За деньгами дело не постоит, — заверила его Мадам, по-своему истолковав его молчание. — Одна Эжени может заработать несколько тысяч за вечер.

— Несколько тысяч, — остолбенело повторил Даниэль, чувствуя, как голова у него идет кругом. Мадам усмехнулась почти добродушно:

— Да-да. И я еще не беру в расчет подарки, которыми ее заваливают. А там, поверь мне, встречаются настоящие сокровища. Ну, так что ты ответишь? Да или нет?

Последний вопрос она задала рублено, почти грубо, и эта неожиданная смена тона окончательно выбила Даниэля из колеи. Мадам протянула ему руку, и он, едва не роняя фужер и неловко перегнувшись через стол, пожал ее.

— Я в тебе не сомневалась, — заявила она, возвращая на лицо улыбку; Даниэль стоял, как громом пораженный, и с трудом вспоминал, как нужно дышать. Отойдя к комоду, Мадам достала еще один фужер для себя, плеснула туда коньяку, а затем, подойдя к Даниэлю, щедро налила и ему.

— Тогда выпьем за будущий успех?

Он кивнул, и Мадам отсалютовала ему фужером. К содержимому, впрочем, она не притронулась и глоток лишь изобразила; Даниэль, вошедший во вкус, следовать ее примеру не стал и опрокинул в себя коньяк одним движением.

— Девочки будут рады, — сказала Мадам удовлетворенно. — Они успели к тебе привязаться, знаешь ли.

— Д… действительно? — Даниэль, с трудом ворочая языком, запоздало вспомнил, что за сегодня не съел ни крошки. Это грозило выйти ему боком, но в тот момент он был далек от того, чтобы думать о последствиях собственной недальновидности.

— О да, — подтвердила Мадам. — Я уверена, они будут только рады с тобой работать. Ты сделал хороший выбор.

Он хотел было сказать ей, что не чувствует, будто действительно что-то выбирал — просто покорился собственной судьбе, решившей после жестокого удара приподнести ему неожиданный, но очень приятный подарок, — но осознал, что не сможет сейчас выразить свою мысль должным образом, и поэтому просто кивнул.

— Скоро ты и сам это оценишь. Мне нравятся люди, которые умеют распоряжаться своим будущим. Запомни, — сказала Мадам, интригующе улыбаясь, — в этом мире побеждает не тот, кто играет по правилам, а тот, кто их устанавливает.

***

Ниццу по праву называют одним из лучших мест Франции, если не всей Европы. Бывали ли вы когда-нибудь там летом, когда набережную каждое утро заливает солнцем, и на лазурной поверхности моря пляшут, переливаясь и смешиваясь ежесекундно, его сияющие отблески? Ели ли вы в один из таких дней чудесное, разливающееся сладостью во рту мороженое, что подают в кафе по соседству с отелем «Англетер»? Окунались ли вы в приятную прохладу волн, полностью доверяясь им, оставляя в море все свое напряжение, все расстройства, страхи и разочарования? Спасались ли вы от жары в тенистых садах Массена? Верно говорят: кто побывал в Ницце один раз, никогда не сможет справиться с тягой вернуться сюда вновь и вновь. И господин Алексис У. не оказался исключением из правила и тоже поддался этому всепоглощающему искушению.

Покинув труппу месье М., он спустя некоторое время приобрел небольшое кафе недалеко от Английской набережной; доходы с него были невелики, но нашему герою многого и не нужно было. Познав столичную жизнь со всех ее сторон, в том числе и самых неприглядных, Алексис вовсе не стремился вернуться к ней: уединенное существование вдали от парижских бурь полностью его устраивало, и он не променял бы его ни на какое другое. Ему доставало и того, что небольшой зал кафе заполняется посетителями каждый вечер, что под его сводами звучит музыка, песни и шутки, что вино льется рекой, что в кухне крутится на вертеле ягненок, а недовольным уходит весьма редкий и очень придирчивый гость. Сам Алексис жил тут же, заняв несколько скромных комнат на втором этаже, и ежевечерне уходил спать, лично заперев двери зала за последним посетителем — это было для него чем-то вроде ритуала, исполнение которого он бы не доверил никому. Так длилось месяцы и годы, и ничто, казалось, не могло поколебать привычный ход вещей — но ощущение того, что жизнь замерла на месте, весьма обманчиво и хрупко. Что-то обязательно вмешается в устоявшийся порядок, разобьет его, как разбивает водную гладь брошенный в нее камень — и для Алексиса такой момент наступил однажды утром, когда он проснулся и понял, что в ушах его звучат протяжные звуки музыки вовсе не потому, что ему довелось вчера перебрать кальвадосу. Внизу кто-то играл на фортепиано, и играл так, будто инструменту не требовалась давно уже помощь настройщика; чуткое ухо Алексиса не уловило в мелодии ни одной фальшивой ноты, и он не сразу сообразил задаться совершенно естественным вопросом, кто может играть в зале, который сам же Алексис вчера собственноручно запер.