Летом 1150 года король Иерусалима вновь посетил Антиохию и, отчаявшись склонить строптивую кузину к браку с кем-нибудь из нобилитета Утремера, пригрозил, что полностью переложит сватовство на плечи базилевса. Как-никак последний являлся сюзереном Констанс и, хотя находился далеко, имел полное право сказать своё веское слово в решении проблемы регентства Антиохии.

Короли держат слово. Сказал — сделал, и вот из Второго Рима прибыл жених.

Власть Мануила над подданными не ограничивали никакие высшие курии, или парламенты, так любезные франкам, — приказы божественного базилевса не смел оспорить никто. Конечно, империя имела свой свод законов, но наипервейшим из них являлась воля боговенчанного императора Второго Рима, которому не требовалось, подобно иерусалимским королям, издавать ассизы только для того, чтобы заставить своих вельмож слушаться.

Очевидно, Бальдуэн надеялся, что самодержец просто топнет ножкой, стукнет об пол посохом, и донельзя распустившаяся вдова придёт в ум и, как и полагается женщине на Востоке, покорится мужской воле. Молодой король, несомненно, хорошо разбирался в тонкостях политики (уже через два года он продемонстрирует это с полным блеском), но ещё очень плохо знал женщин. Он не учёл, что в жилах его непокорной кузины течёт та же кровь, что и у его собственной матери. К тому же, Констанс Антиохийская являлась внучкой самого Боэмунда Отрантского и французской принцессы (бабушку также звали Констанс). Такие предки что-то да значат!

Кроме того, Мануил в роли свата проявил ещё большую близорукость, чем Бальдуэн, и вскоре кандидат базилевса, кесарь Иоанн-Рутгер, вслед за графом Суассонским и другими предложенными Бальдуэном женихами, получил от ворот поворот и отбыл из Сен-Симеона в Константинополь[80].

Капризной же невесте пришлось ехать в Триполи, поскольку кузен её решился на последнее средство. Он бросил в бой... женщин, рассчитывая, что королева Мелисанда и её сестра, графиня Триполи Одьерн, сумеют убедить племянницу в необходимости нового брака. Тут как раз и случай представился. Дело вновь заключалось в кипевшей страстями крови, что текла в жилах непокорных и своенравных дочерей короля Бальдуэна Второго.

Граф Триполи Раймунд Второй нашёл, что поведение его супруги вышло за рамки всяческих приличий: она, как небезосновательно поговаривали, любила пошалить. Граф тоже не чурался развлечений на стороне. Однако тут он вспомнил, что он, чёрт возьми, мужчина, и решил указать Одьерн её место. При этом Раймунд совершенно не подумал о том, что он не мусульманский эмир, а христианский рыцарь, и устроил жене некое подобие сераля, что называется, прямо на дому.

Графиня и не думала терпеть ущемление своих прав. Она принялась устраивать мужу скандалы. В частности, напомнила о том, кто спас его графство от посягательства дальнего родича из Тулузы всего три года назад.

Графу же в свете вышеизложенных событий подобное обстоятельство вовсе не казалось важным: при чём тут то, что было? Было, оно, как говорится, было и прошло!

«Ах, так! — сказала Одьерн. — Ну погоди же у меня!» Сказала и тайно послала за помощью к сестре в Иерусалим. Вскоре в Триполи встречали короля и королеву-мать, а также и вдовствующую княгиню Антиохии.

Констанс приехала, она не осмелилась проигнорировать приглашение родственников. Однако тёткам так и не удалось добиться от неё обещания одобрить одну из кандидатур, предложенных королём или императором. Ренольд, по известным причинам, воздержался от поездки в Триполи (едва ли у него имелись основания думать, что Раймунд забыл лицо того, кто грозил ему кулаком, требуя очистить столицу в пользу узурпатора).

Так или иначе, вернувшись, Констанс, не на шутку рассерженная из-за попусту потраченного времени, послала за любовником.

Они не настолько часто оказывались вместе, чтобы говорить о чём-нибудь прежде, чем предаться страстной любви. Кресло в спальне княгини, то самое, где они впервые насладились близостью, стало их постоянным «ложем греха». Ни в одну из встреч наедине она не осмелилась предложить Ренольду взять её на постели. Происходило это из-за того, что кровать стала символом брака, то есть цели, достигнув которой, они заполучили бы легальное право пользоваться ею. Кроме того, очень скоро обоим стало нравиться «воровать любовь». Констанс, находившаяся в курсе подробностей интимной жизни любимой служанки (та охотно делилась ими с госпожой), однажды и сама призналась Марго в том, что ей хочется, чтобы её брали не как даму, а как простолюдинку. Откровенная (в строго определённых ситуациях) Марго при первой же встрече поведала об этом Ренольду, который и принял её слова к сведению.

Итак, любовники, утолив первый голод, расположились в креслах за столиком и занялись беседой.

— Как они надоели мне! — призналась Констанс. — Зудят и зудят: выходи да выходи! Выходи за графа, не нравится, пойди за барона или за кесаря! То же мне кесарь! Жук навозный! Довольно с меня перестарков! Я сама решу! — Она сделала паузу. — Я так им и сказала! Ну их к чёрту, старух этих!

— Браво, моя императрица! — похвалил Ренольд.

Глаза Констанс вспыхнули; пожалуй, называя её императрицей, любовник, как сказали бы мы, понижал возлюбленную в звании, сейчас перед ним была сама Беллона, сестра древнеримского Марса, богиня войны.

— Думаешь, их волнуют интересы государства? Как бы не так! Они требуют от меня, чтобы я вышла замуж, потому что завидуют мне. Я молода, и у меня есть тот, кого я люблю. Тот, кто достоин трона моего отца и деда куда больше, чем какой-то граф Суассонский!

Ренольд, как и прочие мужчины во всех делах, кроме ратных, часто демонстрировал непроходимую, как самые дремучие дебри, глупость.

— Ты сказала им? — опешил он.

— Нет, конечно, — фыркнула Констанс. — Думаешь, они не поняли? Ты плохо знаешь женщин. Одной из нас достаточно посмотреть в лицо другой, чтобы узнать очень многое. Их бы устроило, если бы я спала со слугами, как тётя Одьерн, или со святошами, как тётя Мелисс. Они бы не беспокоились, если бы я вышла за кого попало, а потом принимала бы в спальне тебя или другого рыцаря. Они и сами так поступали и поступают. Им противна мысль, что я лелею мечту выйти за того, кого люблю. Я не хочу другого мужчины, только тебя!

Расценив эти слова как призыв, Ренольд бросился к княгине и, встав на колено, как в первый раз уже два с половиной года назад, принялся целовать и ласкать её.

— Подожди, милый, — попросила она. — Подожди. Дай просто посмотреть на тебя, дай рассказать тебе! Позволь снять груз с сердца! У меня душа кипит от злости на них! Впрочем, у них на меня тоже, ведь они так и не узнали от меня твоего имени! Я просто задыхаюсь от бешенства, как вспомню!

И верно, негодование княгини искало выхода и должно было получить его.

— Тётя Мелисс особенно усердствовала, — продолжала Констанс. — Благочестивая вдова! Точно никто не знает, отчего она овдовела! Когда-нибудь до этого глупенького мальчугана, моего кузена Бальдуэна, дойдёт, кто помог ему в тринадцать лет лишиться отца. Хотя не думаю, что милая тётушка признается в этом. А поскольку чернецы-летописцы подчиняются высшему духовенству, а отцы церкви, в свою очередь, её величеству королеве-матери, всё, случившееся под Акрой девять лет назад в ноябре, так навсегда и останется несчастным случаем на охоте!

— А что, разве это не так? — удивился рыцарь.

— Конечно, так! — нехорошо усмехнулась княгиня. — И любимая сестрица тётушки Мелисс, тётушка Одьерн, тоже мечтает, чтобы её Раймунд поехал куда-нибудь поохотиться. Но он, как назло, никуда не едет. Всё стережёт её, выжидает, чтобы накрыть с очередным заморским гостем или, за не имением такового, с грумом или помощником дворецкого. Бедняжка очень утеснена... Я так и не дождалась слёз раскаяния и объятий примирения. Однако я не завидую этому туповатому горе-вояке Раймунду. Они насядут на него втроём с новой силой. Он долго не продержится после моего отъезда. В конце концов махнёт рукой и помирится с ней... И они всерьёз думали уговорить меня?! Дуры! Если ко мне ещё кто-нибудь приедет свататься, я велю затворить ворота города, а сама пошлю гонцов к Нураддину. Думаю, у него в Алеппо найдётся место в башне для очередного моего женишка!