Эмери едва скрывал радость:

«Ну слава тебе, Господи! Осознал!»

Ренольд опустился на колено и приложился к руке патриарха. Ох если бы тот видел выражение лица «смиренного раба Божьего»!

— Я рад, что ты раскаялся, сын мой, — уже совсем примирительным тоном проговорил патриарх. — Отправляйся выполнять свой долг воина. Ступай.

Едва рыцарь ушёл, в комнату, где патриарху только что пришлось вести малоприятную беседу, вошла высокая светловолосая молодая дама в очень красивом платье.

Полное лицо святителя преобразилось, осветившись радостной улыбкой. Груз забот и тяжкие думы разом отступили.

— Клара! — воскликнул Эмери. — Клариссима!

Женщина заключила патриарха в объятия; чтобы поцеловать его в губы, ей пришлось чуть-чуть нагнуться.

— Мой маленький апостолик, — произнесла блондинка медоточивым голосом и рассмеялась. — Мой святой Аймерайх...

Говорила женщина с сильным немецким акцентом. Она и была немкой, дочерью тюрингского барона. Выйдя замуж за набожного лотарингского рыцаря, Клара, как и полагается верной жене, отправилась с ним в Святую Землю. В пути паломница успела сделаться матерью. Однако счастье её продлилось недолго, дитя умерло, как, впрочем, и его отец, последним пристанищем обоим стало кладбище в Антиохии. Женщина нуждалась в утешении, которое и нашла у высшего церковного иерарха Северной Сирии[59], где по воле Божьей ей было суждено обрести новый дом.

Южанин Эмери и северянка Клара (пылкий любовник называл её Клариссима, что значит наичистейшая) очень подходили друг другу. Они оба, он — приземистый и полный брюнет, она — высокая и худощавая (по сравнению с большинством женщин своего времени) блондинка, прекрасно дополняли один другого. И не только внешне; патриарх испытывал потребность в Кларе не только как в сексуальной партнёрше, готовой исполнять все его прихоти, но и как в советчице, он, и небезосновательно, считал её женщиной очень неглупой.

— О Клариссима! — воскликнул Эмери. — Не гневи Господа, моя белиссима, нельзя называть меня апостоликом.

— Господу это всё равно, мой несравненный Аймерайх, — вздохнула блондинка. — Ему нет дела не только до того, как люди называют друг друга, но и до того... — она вздохнула и закончила: — Разве бы он допускал кого попало на папский престол, если бы хоть чуточку заботился о нас?

Эмери принялся испуганно вращать головой. Немного успокоившись, он сказал:

— Господу, Клариссима, может, и всё равно, но не людям. Папа Евгений весьма достойный, более того, крайне благочестивый человек...

— Тут нам нечего бояться, мой Аймерайх, — успокаивающим, точно журчание речки или плеск прибоя, голоском произнесла блондинка. — Тут ты мой Бог, мой Аймерайх.

Имя патриарха на германский манер звучало Аймерих (или Адемарих)[60]. Корректируя произнесение последнего слога, изменяя его с «rich» на «reich», вдова лотарингца существенно меняла смысл слова, превращая своего покровителя из человека по имени «Эмери» в «Эмери-властителя». Такая «оговорка» необыкновенно льстила патриарху, хотя внешне он, как и подобает особе высокого духовного звания, старался не показывать вида. Но кому, как не Кларе де Бренни, было знать о том, что творится на душе у честолюбивого святоши?

Когда обмен любезностями завершился, блондинка сказала:

— Этот человек опасен, мой повелитель.

— Ты говоришь о том наглеце, что только что ушёл отсюда?

— Да, мой Аймерайх, — кивнула Клара. — Он очень опасен.

— Но он всего лишь простой рыцарь, — неуверенно возразил патриарх. — У него даже нет здесь никакой собственности. Кончится осада, и он уедет куда-нибудь ещё...

Говоря это, святитель искренне надеялся, что именно так и произойдёт, но всё же на душе у него скребли кошки, он чувствовал, что в чём-то подруга права.

А она продолжала:

— Ох-хо, мой Аймерайх, ты очень мягкосердечен. Он очень опасен. Такие, как он, любят только воевать, они не дают людям жить спокойно. Умножая число таких, как он, в городе, ты подвергаешь опасности не только свою мудрую, продуманную политику, но и жизнь. А собственность? Собственность — не проблема. Её недолго и дать, тем более сейчас, когда многие уделы лишились своих господ. Наверняка найдутся лица, заинтересованные в этом смутьяне, твои противники, ведь их немало...

Эмери молча кивал, обдумывая слова подруги, и, когда та, заметив, что он почти не слушает её, сделала паузу, произнёс гоном, исполненным напускного спокойствия:

— Нет, моя прекрасная Клара. Этот человек опасен не больше, чем муха. Если он попытается зайти слишком далеко, мне придётся просто раздавить его. В подвалах цитадели место для таких, как он, всегда найдётся. Никто не станет поддерживать нарушителя приказов Высшей Курии, особенно теперь, когда идёт война. Пусть только попробует! Пусть только попробует выкинуть ещё что-нибудь подобное... Нет. Нет. Главное сейчас не он, а нехристь и его орды, которые угрожают городу.

— Язычник уйдёт, — уверенно сказала она. — У него нет ни достаточных сил, ни необходимой техники, чтобы штурмовать город. Если только кому-нибудь не придёт в голову попытаться помочь ему и тайно открыть ворота... А о том, что будет после того, как он уйдёт, следует позаботиться уже сейчас. И это куда важнее.

— Хорошо, хорошо, — закивал Эмери, — я позабочусь, Клариссима, я обязательно позабочусь, любовь моя. А сейчас, — патриарх указал рукой в сторону портьеры, за которой скрывался вход в маленькую спаленку, — мне бы так хотелось ненадолго забыть обо всём...

— О мой Аймерайх, — лукаво и кокетливо улыбнулась Клара, — я так рада помочь тебе отвлечься от трудов и раздумий... Идём же скорее, мой апостолик, мой повелитель!

Патриарх вовсе не чувствовал себя таким уверенным, каким хотел казаться, успокаивая Клару. Ему и правда очень хотелось забыть о многом, в том числе, и едва ли не в первую очередь, о заморском смутьяне. Однако последнее оказалось самым сложным — именно в эту жаркую июльскую ночь Эмери впервые приснился тот ужасный сон, что нет-нет да и виделся ему потом больше двадцати лет, заставляя всякий раз просыпаться с криками и в холодном поту.

Начиналось сновидение вполне пристойно. Стоя в соборе Святого Петра, Эмери вёл службу, все находились на своих местах, всё шло как подобает. Вот только в какой-то момент святитель заметил, что исчезла паства, ещё минуту назад заполнявшая собой весь огромный храм, потом пропали певчие, потом служки, потом дьяконы, и вот, наконец, он остался один. Однако, как ни парадоксально это звучит, служба, несмотря ни на что, продолжалась. Но недолго.

Внезапно где-то под самым куполом раздался треск, потом грохот, затем оттуда стали падать куски кирпичей и облицовки. Эмери понимал, что началось что-то страшное, возможно землетрясение, хотя сколь-либо серьёзных толчков, как уверяли старожилы, не происходило уже пятьдесят лет. Нужно было немедленно бежать прочь из собора на улицу, но... ноги патриарха словно бы приросли к полу, святитель не мог сделать ни шагу и продолжал стоять под каменным дождём.

Однако Господь, видимо, желал лишь испытать его, поскольку, когда ужас закончился, оказалось, что ни один кирпич, ни один камень не задел монсеньора Эмери. Он совершенно не пострадал, только красные и синие ризы его, расшитые яркими изображениями диковинных животных и сказочных существ, покрыл толстый слой пыли и извести, а святительский омофор из белого сделался серым.

Патриарх стоял, ожидая, когда рассеется поднявшаяся пыль и когда Господь подаст ему какой-нибудь знак, ибо как ещё расценить случившееся чудо, если не как желание Бога говорить со смиренным слугой своим? Тем не менее время шло, а ничего не происходило. И вот, наконец, святитель услышал шум, быстро приближавшийся, правда, не с Небес, а с... улицы. Через несколько секунд сделалось возможным различить, что это точно не дыхание Святого Духа, а грохот лошадиных копыт. И вот уже звонкое цоканье подков по мозаичному полу собора гулом отдаётся под самым его куполом, точнее, там, где он ещё недавно находился.