Оруженосец не зевал, он платил своему господину за милость и благорасположение, за то, что тот отметил и приблизил к себе больше всех прочих не кого-нибудь, а его, всеми презираемого мальчишку-сироту. Если бы Раймунду вдруг вздумалось дать юноше прозвище, сколько бы ни думал, не нашёл бы князь лучшего, чем «Верный».

Предводитель качнул копьём и, опирая его тыльный конец на правую шпору, тронул поводья, сжимая твёрдыми шенкелями бока жеребца.

— Вперёд, — произнёс Раймунд. — Пошли.

И хотя никто не слышал его команды, всё войско медленно двинулось вперёд, шаг за шагом набирая скорость, к поджидавшим на вершине холма туркам. Всё быстрее и быстрее. Вот уже державшиеся за стремена господских коней оруженосцы, грумы и пешие воины перестали чувствовать под собой ноги, вот они начали отставать.

Рыцари набрали нужную скорость за три-четыре десятка туазов до противника. Турки натянули луки, и на наступавших франков обрушились тучи стрел. Кто-то, прервав бег и сделав по инерции несколько неверных шагов, растянулся на сухой каменистой почве, закончив свой земной путь, кто-то упал с коня, лишившись надежды сохранить свободу. Впрочем, последних оказалось не так уж много (атаку, как обычно, возглавляли рыцари в наиболее дорогих, а значит, и крепких доспехах), хотя становившийся всё более сильным ветер помогал мусульманам не только тем, что позволял стрелам лететь дальше и быстрее, но и тем, что сдерживал скорость атакующих.

Пора!

Раймунд опустил копьё, нацеливая его на язычников, и все три сотни всадников, издав дикий гортанный крик, сделали то же самое. Мусульмане, как частенько случалось, не стали дожидаться неминуемой гибели под копытами лавины дестриеров и, осыпав рыцарей новыми тучами стрел, начали спешно поворачивать коней. И всё же не все турки успели как следует разогнаться, некоторые замешкались и оказались добычей острых жал длинных копий тяжёлой франкской конницы, сминавшей, давившей, разившей, уничтожавшей всё на своём пути.

Стрела ударила в голову князя, но, отскочив от шлема, не принесла всаднику никакого вреда, а вот турок, выпустивший её, поплатился за свою смелость. Копьё Раймунда так ударило лучника в прикрытую круглым щитом спину, что сарацин, подлетев над лошадью, замертво упал на землю. В следующую секунду оно нашло себе ещё одну жертву, потом ещё. Третий удар оказался последний, дерево не выдержало, копьё с треском переломилось пополам, оставив остриё в теле правоверного мусульманина. Раймунд бросил ставшее бесполезным оружие и, выхватив меч, принялся рубить подворачивавшихся под руку язычников.

Турки не бойцы в рукопашной схватке, они прекрасные лучники и наездники, но никто и никогда не слышал, чтобы в поединке один на один кочевник одолел франка.

Жеребцы, скаля зубастые пасти, сминали маленьких лошадок, кусали и били всех, кто попадался на пути, специальными стальными шипами, прикреплёнными к копытам спереди. Длинные рыцарские мечи, не зная устали, отсекали головы, руки, разрубали крупы и морды лошадей, разваливали всадников «на полы». Те из сарацин, в ком не оказалось должной ловкости и проворства, дорого заплатили за стычку с озверевшими от крови франками и их не менее безумными конями.

Всё было как в старые времена, воины ислама не выдержали и побежали, поворачиваясь на скаку и не глядя пуская в преследователей стрелы, не приносившие христианам уже почти никакого вреда. Франки, издавая победные вопли, трубя в рожки и размахивая окровавленными мечами, устремились вперёд. Теперь рыцари скакали вниз по склону, и туркам не всегда удавалось уходить от погони, враги настигали их. Некоторые из сарацин бросались врассыпную, надеясь найти спасение на флангах, но там многие из них попадали под град стрел ассасинов. Однако основной массе кочевников всё же удалось уйти от преследователей, когда те вновь оказалась перед необходимостью взбираться на пригорок на уже довольно утомлённых конях.

И вот из перекрестия смотровой щели шлема князя исчез последний турок. Склон, ложившийся под копыта коня Раймунда, оказался хотя и более пологим, чем первый, но гораздо более длинным. До вершины оставалось ещё не менее полумили, когда князь почувствовал, что жеребец всё больше и больше устаёт. Причиной тому был ветер, который усилился настолько, что, с лёгкостью взметая в воздух тучи песка и пыли, бросал их в лицо рыцарям. Точно сама стихия не хотела, чтобы они, догнав, сокрушили неприятеля и добились не только спасения, но и победы, означавшей для массы пеших единственный шанс уцелеть.

Те из них, кто оказался попроворнее и поудачливее, ловили разбегавшихся коней, как своих, так и сарацинских, и присоединялись к «голове тарана». Впрочем, ядро войска Раймунда и Али ибн Вафы давно перестало напоминать единое целое, некое подобие кулака, «пальцы» его разжались, франки скакали, рассыпавшись по широкому склону. Не успел князь подумать о том, какую же пакость приготовили ему воины Нур ед-Дина, в окружении нескольких сотен отборных солдат ускакавшего далеко в сторону и скрывавшегося в рощице, как произошло нечто непонятное. Вершина склона, до которой оставалось всего каких-то сто-сто двадцать туазов, внезапно исчезла, превратившись в чёрную стену, соединившую собой свинцово-чёрное небо и коричнево-чёрную землю.

Но самое страшное заключалось в том, что стена эта не стояла на месте, она двигалась, с каждой секундой приближаясь к скачущим рыцарям.

Многие из них в отчаянии принялись натягивать поводья коней.

— Божья кара!!! — стыл в глотках, скрипел вместе с песком на зубах крик. — Божья кара!!! Бич Господень!!!

«За грехи наши! — Иглами вонзаясь в сердца, пульсируя жилками на висках, звучало в умах сотен и тысяч охваченных ужасом христиан. — Господи, прости нас! Господи, прости нам грехи наши, ибо грешны без меры мы!»

«Аллах, будь милостив! — взывали к своему Богу ассасины. — За что ты прогневался на нас?!»

Ответ и тем и другим был один:

«За то, что ликуетесь с безбожниками и нечестивцами! За то, что погрязли в грехах и пороках! За то и сами стали грязнее грязи, за то в грязи и подохните!»

Стена клубившейся грязи и поднятых ураганом камней обрушилась на франков и их союзников.

— Скорее, мессир, скорее! — кричал кто-то из дальнего далека, так что крик делался больше похожим на шёпот. — Скорее, пока язычники не окружили нас!

Раймунду вдруг показалось, что голос, долетавший до него неизвестно откуда, на самом деле не существует, а эти страстные слова сами рождаются у него в мозгу, словно он провалился на сорок лет назад в прошлое, когда мальчишкой служил, как и полагалось всякому будущему воину[56], пажом у одного знатного рыцаря, своего родственника.

Паж... дитя... слуга дяди в далёкой, затерявшейся где-то во времени и пространстве Аквитании. Да, именно так и случилось, князь вдруг неведомым образом, не иначе как в результате колдовства, стал маленьким, перенёсся в прошлое, в самое начало столетия, оказавшись в родных местах, там, куда так хотел попасть всё последнее время.

«Скорее, мессир, скорее! — Эти слова произносит он сам, торопя рыцаря, которому служит. — Скорее, мессир, скорее!.. Но... при чём тут язычники? Откуда они во Франции?»

Может быть, речь идёт о ленивых крестьянах, которым надо втолковать что к чему с помощью хорошей трёпки, чтобы впредь знали, каково бездельничать да не радеть в вере Христовой? Поначалу Раймунда не смущало то обстоятельство, что, оказавшись в прошлом, он утратил возможность видеть, что происходило вокруг. Ведь что-то же происходило? Но услышав в очередной раз: «Скорее, мессир, скорее!», задумался: «Где я? Что со мной?»

С уверенностью князь мог сказать лишь одно: он сидел на коне, которого кто-то держал за повод. Тот, кто делал это, очень торопился поскорее уйти куда-то, о чём свидетельствовала поспешность, с которой они двигались.