Однако сказал эмир другое.

— Из чести, ты говоришь? Что ты понимаешь под этим? — спросил он.

— О великий владыка! Я — сын благородного отца! — воскликнул юноша. — Но... жестокосердая судьба лишила меня возможности носить его имя. Мой хозяин обещал помочь мне восстановить справедливость. Это всё, что мне нужно. Когда же я стану благородным рыцарем, то завоюю себе столько золота, сколько мне будет потребно. А сейчас оно не нужно мне!

Онур, конечно, обратил внимание на франкское слово «chevaliers», произнесённое гонцом, и, покачав головой, спросил:

— Ты — христианин?

— Да.

— Франк по рождению?

— Я — армянин, — гордо ответил Рубен.

— Ну что ж, — продолжил Онур после некоторой паузы, понадобившейся, чтобы позвать слугу и распорядиться, чтобы тот унёс кошель. — Раз так, то, прежде чем уйти, прими вот это.

С этими словами эмир снял с пальца перстень и протянул его посланцу из Иерусалима:

— Бери. Это носят все наши благородные шейхи и кавалларии-франки.

— Благодарю, великий, — юноша с поклоном принял подарок. — Разреши мне отправляться в обратный путь.

— Ты не хочешь отдохнуть?

— Нет.

— Хорошо, — Онур хлопнул в ладоши, вызывая слугу, чтобы тот проводил гонца. — Передай господину, что я выступлю, как только получу ответ с севера.

Итак, если забыть о Дамаске и сражении с превосходящими силами ромеев на постоялом дворе, Ренольду за своё сравнительно недолгое пребывание в Утремере вторично посчастливилось одержать блестящую победу над врагом. Жаль только, что враг этот не только верил в того же Бога, что и Ренольд, но даже и молился по одному и тому же, принятому в епархиях римско-католической церкви, канону.

Новую победу праздновали три дня, благо в подвалах замка нашлось вдоволь вина.

Прачки и крестьянки из деревень с населением, исповедовавшим ортодоксальное христианство, прислуживавшие в крепости солдатам гарнизона, переживали необычайный подъём интереса к своим прелестям. Захватчики щедро расплачивались с дамами из награбленного у их прежних кавалеров, конфискованного у побеждённых и из полученного от графа (так теперь всё чаще называли Бертрана) жалованья.

Рыцари не были бы рыцарями, если бы после победы у них не нашлось времени для излюбленного занятия — грабежа окрестных селений. Начатые ими сразу же после захвата Араймы продовольственные «экспедиции», прерванные на время сражения и бражничанья, возобновились с новой силой. Как ни прятали местные крестьяне (главным образом презренные язычники и схизматики) годами нажитое добро, как ни хоронили в укромные убежища своих жён и дочерей, ничего не помогало. Поднаторевшие в столь богоугодном деле, как сбор особого налога — на меч, — рыцари всё равно добирались до большинства тайников. Под стоны и плач лишались женщины своих бережёных украшений, а дочери их навсегда утрачивали шанс подарить будущему супругу девственную чистоту.

Франки знали своё дело.

Утомившись грабить и гоняться за крестьянками, войско вновь ринулось в подвалы.

Ренольду пьянка надоела быстро. В грабежах он почти не участвовал, а когда всё же врывался с полудюжиной или десятком конников в ту или иную деревеньку, смотрел, чтобы кто-нибудь не награбил слишком много и с неприязнью и нетерпением подумывал о том, что бы такое сделать, дабы прекратить бессовестный грабёж «собственной» земли? Он понимал, что говорить что-нибудь Бертрану сейчас бесполезно, тот пока что целиком и полностью зависел от своих солдат. К тому же, унять их могла только сила, а единственной силой, находившейся в распоряжении их вождя, являлись они сами. Юная сестра Бертрана, цветок благодатного Лангедока, Оргвиллоза (так называл её брат), которую тот очень любил и всюду возил с собой, попыталась взывать к христианскому милосердию, дабы утишить разгул, смягчить дикость нравов воинов брата, но солдаты оказались глухи к слабому голосу женщины. Внешние же факторы — общая угроза — отсутствовали, по крайней мере, до тех пор, пока граф Раймунд не соберётся послать очередной отряд, который, никто не сомневался, будет разбит.

Если же придёт с войском сам король, а какой-то судья всё же в конце концов должен появиться, тогда можно будет и обсудить права наследования. Бертран отчего-то считал, что Бальдуэн пожалует ему Триполи, а соперника заставит переехать в Тортосу[52].

Нечто подобное уже случалось, сорок лет назад, когда из-за власти в графстве чуть не передрались Гвильом-Журден, родич деда ныне правившего графа, Раймунда Второго, и сам дед, Бертран. Тогда конфликт разрешали мужчины, тот же Танкред и король Бальдуэн Первый, теперь реальной силой, способной сыграть роль судьи-миротворца в Левантийском царстве, являлась лишь та сила, которую представляла королева-мать.

Посылая дружину к захваченной Арайме, Раймунд предпринял нечто куда более важное и действенное, он пожаловался сестре жены. Мелисанду, как известно, отличала большая любовь к своей родне, особенно к той её части, с которой не приходилось делиться владениями и доходами...

Не желая видеть, как предаётся разграблению обещанная ему земля, Ренольд, оставив Пьера с лошадьми, в компании Ангеррана и двух воинов из числа тех, что изъявили желание служить новому сеньору, отправился на разведку. В голове рыцаря постепенно зрела довольно смелая, если не сказать безрассудная идея — сделать то, что из-за отсутствия времени не удалось основателю графства Триполи, потрогать за «вымя» новую «дойную корову», называвшуюся Ла Шамелль. Сегодня во время скачки мысль, наконец, оформилась в реальный проект, и рыцарь уже хотел дать кому-нибудь из воинов приказ повернуть коня и скакать в Арайму, чтобы собрать желающих отправиться в разведывательный набег во владения язычников, как вдруг передумал, решив, что для разведки хватит и их четверых. Он пришпорил своего жеребца, все дни после битвы с триполитанцами отдыхавшего и нагуливавшего вес, и конь радостно помчал своего господина вперёд.

Поднявшись на вершину холма, Ренольд даже сразу и не понял, что произошло и отчего вся равнина внизу шевелится, как покрытый тараканами потолок в комнате на втором этаже захудалой придорожной корчмы.

Заканчивался июнь, и солнце, несмотря на очень ранний час, стояло уже высоко. Оно светило в глаза рыцарю, которому вследствие этого понадобилось довольно долгое время, чтобы сообразить, что перед ним... стан врагов. Ренольд мгновенно уразумел, что на земли со столицей в Арайме он может больше не рассчитывать. Он ещё только собирался в Ла Шамелль, а она сама решила навестить его и уже шла, спешила к нему. Причём, что самое неприятное, «дойная корова» из абстракции превратилась в реальность, явленную сонмищем всадников, часть из которых отправилась на водопой к речушке, протекавшей совсем рядом, не более чем в полумиле от того места, где стоял вороной дестриер рыцаря.

Всё было как во сне, только конь не белый и горка не из золота и драгоценных каменей. Жеребец захрапел, издали учуяв кобыл, мотнул головой и принялся бить копытом. Тут-то обычно всё и кончалось, Ренольд просыпался, но... наваждение не исчезло. Повсюду пилигрим видел шатры и копошившихся возле котлов людей. Ему даже показалось, что он почувствовал запах кипевшего в них варева. Судя по размерам лагеря, в нём находилось больше пяти тысяч воинов.

«У мессира Бертрана будет прекрасная возможность повторить подвиг деда, — без всякой жалости подумал пилигрим. Уж очень надоели ему хвастливые рассказы несостоявшегося сюзерена про великих предков. На протяжении всего пути от самого Атлита до Араймы и потом, в особенности после битвы, Ренольду ежевечерне приходилось выслушивать одни и те же, давно набившие оскомину истории про этих чёртовых предков. — Эх, жаль коней, добра и... Пьера!»

Тем временем спутники Ренольда нагнали его, Ангерран, а с ним и двое других воинов, так впоследствии и оставшихся для хозяина безымянными (оруженосец говорил, что одного из них звали Челюсть, а другого Мишель) достигли вершины холма. Но, что куда хуже, турки внизу ещё раньше (солнце светило им в затылки) поняли, кто перед ними.