Находился этот стратегически важный населённый пункт всего в шести-семи лье к западу от Хомса, или области Ла Шамелль, как называли эти территории ещё первые крестоносцы. Раймунд де Сен-Жилль в своё время собирался завоевать её, но увяз в осаде Триполи и не успел совершить задуманного. Теперь такой шанс мог представиться его незаконнорождённому внуку и будущему вассалу последнего. Правда, оставался ещё один маленький нюанс, Раймунд Второй не собирался уступать своих прав какому-то там бастарду. Последнего, разумеется, нисколько не волновали и уж точно не смущали щекотливые обстоятельства его появления на свет. Кто не помнит, сам Вильгельм Завоеватель был бастардом!

Раймунд послал дружину, но, как выяснилось позднее, этим шагом он не ограничился.

То была славная рубка.

Примерно по полсотни закованных в железо всадников и сотни по полторы-две пехоты, от каждой из сторон участниц конфликта, столкнулись на небольшом зелёном лугу неподалёку от замка. Треск ломавшихся копий, звон мечей, лязг доспехов скоро слились в единый гул с ликующими возгласами победителей, криками и стонами раненых, ржанием коней и пением боевых рыцарских рожков.

Отряд Бертрана попятился под натиском войска законного владельца, а правый фланг, который держал Ренольд со слугами, дюжиной всадников и тремя дюжинами пехотинцев, обратился в бегство. Солдаты Раймунда Второго возликовали и, возблагодарив Господа за милость к правым, с новой силой ринулись преследовать врага.

Бегущее войско — это уже не войско. Хотя, сказать по чести, та пехота, что вёл с собой Бертран, и так по большей части представляла из себя малоэффективную боевую единицу[49].

Рыцари принялись рубить убегавших, а пехотинцы шарить в лохмотьях убитых и раненых, сдирать с них ещё приличную одежду и воинское облачение. В общем, победители занимались своим обычным делом, а побеждённые...

Не проскакав и полмили, Ренольд, видя, что противник отстал, свернул за пригорок, где круто остановил и развернул коня, затем обтёр и спрятал меч, а потом подал знак Ангеррану. Тот тоже убрал клинок. Оба, перекинув щиты за плечо, схватились за висевшие на груди рожки и что было духу затрубили в них.

Тем временем Пьер, не принимавший участия в схватке, достал из специальных длинных и узких корзин, висевших на спине вьючного мула, которого держал под уздцы, новые боевые копья и подал одно сеньору, другое его оруженосцу. Ренольд и Ангерран вновь прижали к губам рожки, подавая сигнал сбора. На зов откликнулись около десятка рыцарей и несколько конных оруженосцев. Когда небольшой отряд собрался, пилигрим из Шатийона, не дожидаясь остальных желающих, указал вперёд остриём копья и тронул поводья.

Левый фланг и центр Бертрана, вопреки обыкновению, продолжали держаться, и части победителей пришлось отвлечься от столь любимого занятия, как грабёж и преследование бегущих, чтобы сделать победу окончательной. Отряд Раймунда уже почти завершил окружение противника, как вдруг в спину триполитанцам ударила дюжина рыцарей Ренольда.

Несмотря на свою популярность на Востоке, манёвр вполне удался, прежде всего тем, что явился для противника полной неожиданностью[50]. Выбивая врагов из седел длинными копьями, давя конями тех, кто успел повернуть и броситься им навстречу, рубя мечами застигнутого врасплох неприятеля, вновь вступившие в битву воины словно бы переломили ход сражения пополам. Паника и смятение, охватившие триполисский отряд, предрешили исход битвы под Араймой. Ничего не поделаешь, даже и бывалым командирам, не раз приводившим своих воинов к победе, случалось лишь горестно развести руками в ситуациях, подобных этой, — охваченное страхом войско, уже не армия, а не способная повиноваться приказам, ни на что не годная толпа.

Часть беглецов повернула к Тортосе, другая к Триполи. Сам Ренольд, Ангерран и те, кто вместе с ними участвовали в обходном манёвре, преследовали разгромленных триполитанцев до самых стен столицы графства. Молодой паломник так разгорячился, что, проскакав по длинному каменному мосту, подъехал к самым стенам города и погрозил окровавленным мечом сгрудившимся на стенах защитникам, среди которых по богатству одеяния угадал самого «узурпатора» Раймунда Второго.

Пообещав последнему содрать с него кожу, если тот добровольно не уберётся восвояси, победоносный пилигрим, не объяснив, разумеется, в какие такие «свояси» должен убираться владетельный граф из своей столицы, позволил не на шутку встревоженному Ангеррану увести себя обратно к Арайме, благоразумный оруженосец не без оснований опасался, что из ворот, куда улизнули последние беглецы, запросто могли появиться с десяток хорошо вооружённых рыцарей на свежих дестриерах и в два счёта захватить преследователей, которых, включая Ренольда и его оруженосца, осталось всего четверо на совершенно измождённых многомильной погоней конях.

Но никто, по счастью, не догадался или не решился (смятение охватило гарнизон Триполи) сделать вылазку. Ведь верно говорят, что с победителями сам Бог.

К слову заметить, эти последние четверо гнали более полудюжины врагов. Бегущий воин, как мы уже говорили, — не воин.

Мудрый вельможа, опытный военачальник, эмир Муин ед-Дин Унур, или, как называли его франки, Онур, правивший в Дамаске от имени внука знаменитого Тохтекина, эмира из династии Буридов, Муджир ед-Дина, не любил воевать, зато любил пожить в своё удовольствие. Он никогда не скучал по неожиданностям, а если уж говорить откровенно, терпеть их не мог. Просто так уж получалось, что они его мало радовали.

Очень беспокоили его своей непредсказуемостью западные соседи, но пуще всех тревожил, даже страшил — северный, зять Нур ед-Дин, один из наследников буйного и при жизни всегда опасного Зенги, которого эмир ненавидел куда больше, чем всех христиан, вместе взятых. Теперь Зенги, хвала Аллаху, упокоился, однако дело его не умерло вместе с ним, сыновья оказались достойны отца. Онур предпочёл бы никогда не встречать никого из братьев Зенгиидов, а в особенности Нур ед-Дина. Хотя правитель Дамаска и отдал за него в прошлом году замуж дочь, но ни минуты не сомневался — случись что, зятёк и не вспомнит о родстве. Покойный отец завещал ему не только Алеппо, но и джихад — войну с неверными, с франками.

Последних, если уж честно признаться, Онур жаловал куда больше, чем непримиримых единоверцев с севера. Да и как не жаловать, если торговля с христианами приносила очень недурной доход весьма широкому кругу лиц, от самого́ законного наследника Дамаска до самого последнего погонщика верблюдов? Многие богатели от выгодных сделок, не плошал и Онур, так кому же нужна война? Без приморской торговли доходами с одних только караванов из Египта в Персию и обратно не проживёшь.

Коль скоро предки полстолетия назад не смогли сдержать натиска пришельцев и в первые же годы, последовавшие за взятием Святого Города, один за одним отдали ненасытным чужакам едва ли не все морские крепости, так, значит, Аллах так и судил, его воля. А по здравому-то размышлению, не всё ли равно, кому платить пошлины, своим или чужим? Свои-то они свои, да только в мечети, а не на торгу. Так, если разобраться, всегда ли чужие хуже своих? Всегда ли друг предпочтительнее врага? Нет уж, иной раз, пожалуй, лучше иметь дело с последними, они, по крайней мере, не прикроются щитом благочестия и радения исламу.

Так размышлял правитель Дамаска. Нет, он не видел особой нужды воевать с неверными, и многие франки из тех, кого он хорошо знал, думали точно так же. Они вообще могли бы прекрасно ладить, если бы не свои (опять это слово!) и чужие буяны.

Как и полагалось, христианские любители помахать мечом приходили с голодного Запада, мусульманские маргиналы являлись из засушливых и тоже голодных степей Приаралья, со скудных почвой гор окраинной Персии. И те и другие имели одну цель — личное обогащение и власть, опять же личную и, по возможности, безграничную. И те и другие смущали народы болтовнёй о священном долге, об унижении неверными соплеменников и единоверцев. Однако из всех своих возможных врагов Онур более всего опасался как раз этих самых единоверцев. Жители Дамаска, как один вставшие против кафиров-франков[51], доведись на месте последних оказаться Нур ед-Дину, вполне могли бы открыть ему ворота во имя Аллаха, во имя джихада. И так уж что ни день доносят эмиру о болтунах, которые подбивают народ против своего законного властителя, он-де не слишком усерден в вере.