Пилигрим почти уже принял решение. Он даже подумал, не следовало ли показать королю Бальдуэну, что он не нуждается в его милости, и подумывал о том, чтобы уехать поскорее, как вдруг прибыл гонец из дворца.
Ренольда желала видеть сама королева Мелисанда.
Прежде пилигриму не доводилось видеть вблизи ту, что являлась действительным правителем главного Утремера.
Старшей дочери короля Бальдуэна Второго, вдове короля Фульке и матери короля Бальдуэна Третьего не исполнилось ещё и сорока[45], однако в мыслях она представлялась Ренольду этакой ужасно старой дамой. На деле всё оказалось совсем по-другому. Перед юным кельтом предстала не молодая, но весьма эффектная и вполне ещё способная нравиться мужчинам женщина.
Кровь холодного Севера, смешавшись с горячей кровью горцев-армян, дала весьма впечатляющий результат. Властолюбие, сочетавшееся с запрятанной в глубины души, но упорно не желавшей мириться с таким положением природной страстностью, придавало облику королевы одновременно и хищную властность, и мягкую женственность. Ренольду ни разу в жизни не встречались подобные люди, но инстинкт самосохранения сигнализировал молодому человеку, что от них ему стоит держаться подальше.
Как женщина, королева не вписывалась в рамки системы, применявшейся сеньором Шатийона для оценки дамских прелестей, она казалась ему худой. Впрочем, пилигрим не измерял её теми мерками, какими пользовался в отношении Алиеноры или княгини Констанс. Одним словом, хотя Ренольд и был на целых пять лет старше Бальдуэна, разговаривая с королевой, рыцарь чувствовал в ней материнскую снисходительность. Она задавала вопросы, он отвечал.
— Коннетабль Манасс доложил мне о вашей встрече, — сказала королева, чтобы разъяснить гостю причины её интереса к нему. — Скажу вам прямо, он не очень хорошего мнения о вас. Но я всегда предпочитаю составить своё, чем принять чужое, пусть даже это и мнение человека, которого я очень хорошо знаю и ценю. Вы должны понять его, мессир Ренольд. Он бы сам с удовольствием сделал королю такой подарок, какой сделали вы. Наш бедненький сир Манасс как будто немного ревнует, — добавила королева и, словно бы слегка смутившись, закончила: — Иногда он ведёт себя в отношении меня, и особенно моего сына так, точно мы оба его дети. В конце концов, он наш родственник. Не злитесь на него.
— О, ваше величество! — воскликнул пилигрим. — Я ничуть не сержусь на коннетабля! Скорее, это он... вы правильно сказали, я и сам заметил, что он меня невзлюбил. Но мне кажется, что дело не только в той кобыле, он... он...
Королева вздохнула, и это заставило визитёра умолкнуть. Воспользовавшись паузой, она произнесла:
— Конечно, речь не только об этом. Коннетабль — государственный служащий, он командует дружиной моего сына. Сир Манасс очень серьёзно относится к выполнению своих обязанностей.
— Я знаю, ваше величество, — Ренольд кивнул. — Я несколько... м-м-м... я нарушил правила... Мой долг его величеству королю Луи... Я, право, не ждал, что он так быстро уедет... Да, кроме того, как мне показалось, после Дамаска он не очень-то жаловал меня. Вот я и оттягивал свой разговор с ним, а потом король уехал...
Говоря так, пилигрим лукавил, как нашкодивший мальчик перед доброй тётей. Ему хотелось, чтобы Мелисанда верила ему, сам себе он, разумеется, верил безгранично и даже удивлялся, что не сообразил дать столь толковое объяснение своего поведения в разговоре с коннетаблем. Вероятно, потому, что чувствовал недоброжелательность последнего. Королева же явно симпатизировала своему гостю.
— Я понимаю вас, мессир Ренольд, — доверительно улыбнувшись, произнесла Мелисанда. — Думается, это всего лишь недоразумение, которое легко устранимо. Мы напишем его величеству королю французскому и всё уладим. Тогда мой сын, ведь он ещё молод и порой скор на решения, призовёт вас к себе.
«Мы?! Она сказала мы?!» — Пилигрим готов был подпрыгнуть до довольно высокого сводчатого потолка небольшой комнатки перед спальней королевы, служившей ей кабинетом. Тут бы рыцарю и задаться вопросом: «А к чему все эти разговоры? Что я, один-единственный, кто остался должен Луи? Да и вообще, я — свободный человек, могу служить, кому хочу. Присяга — формальность, если бы король Людовик имел ко мне претензии, он велел бы разыскать меня и сам предъявил бы их мне. Какое до всего этого дело королю Иерусалима, а в особенности его коннетаблю?!»
Однако не раз уже рассуждавший подобным образом Ренольд и не подумал спросить об этом не то что королеву, а даже и себя. Вместо этого он воскликнул:
— Я бы хотел повидать его величество короля Бальдуэна! Я бы хотел объяснить всё ему...
— Король Бальдуэн сейчас в Яффе, гостит у своего брата Аморика. Но вам нет нужды ехать туда. Скоро король вернётся, и я сама всё расскажу ему. Поверьте, я — ваш друг. Положитесь на меня, я всё устрою. Расскажите мне теперь о походе, о том, как вы ехали через все эти земли, населённые варварами и язычниками.
— Спасибо, ваше величество! Я так благодарен вам! — искренне обрадовался Ренольд. — А что же касается похода, то... он длился так долго, с чего же начать?
— С чего хотите, — пожала плечами Мелисанда. — Впрочем, мне никто не рассказывал про Антиохию. Между тем говорят, что вы там здорово проводили время.
Что имела в виду королева, употребляя местоимение «вы»? Хотела ли она узнать о том, как проводила время во владениях ненавистного ей князя Раймунда вся крестоносная братия, или же интересовалась исключительно подвигами своего сегодняшнего гостя, было не ясно. Молодой кельт, как, к слову заметить, и обычно большинство людей его возраста, полагал, что окружающих прежде всего должны интересовать исключительно их дела. Вследствие этого Ренольд завёл длинный рассказ, в котором, сам не зная зачем, может быть, желая угодить королеве (он, как и многие, слышал про её натянутые отношения с князем), упомянул о том, что Раймунд посадил его в башню, правда, через день уже выпустил. Конечно же, благодаря вмешательству короля Луи.
Мелисанда оказалась прекрасной слушательницей, она, явно сочувствуя рассказчику, задавала вопросы и смеялась над трусливыми грифонами.
— Да вы герой, мессир Ренольд, — похвалила она рыцаря.
— Ну что вы, ваши величество! — заскромничал он. — Это же были всего лишь жалкие грифоны. Честно говоря, я ненавижу их куда больше, чем язычников.
— Не говорите никому, — заговорщически прошептала королева, — у нас дружба с базилевсом Мануилом, но я не люблю ни его самого, ни его подданных... А что за пластинку вы отдали в канцелярию?
Ренольд и тут подробно всё рассказал. Ему очень хотелось как можно лучше удовлетворить интерес Мелисанды, и потому он сообщил ей даже и о странных подозрениях Ангеррана. Тут королева оказалась полностью солидарной со своим собеседником.
— Какая чушь! — заявила она. — Это письмо могло пролежать там уйму времени, и никто даже и не узнал бы о нём. Вот и вы обнаружили её спустя целый год. Хозяину ведь могли продать вино уже с этой пластинкой. Потом, почему ваш слуга думает, что это именно тот бурдюк?
— Я так и сказал ему, — Ренольд энергично закивал. — Так и сказал. А он — мол, это приметный бурдюк. Я пригрозил, что поколочу его, я имею в виду Ангеррана, и он враз оставил свою болтовню.
Они поговорили ещё немного, и Ренольд, окрылённый как никогда, чуть ли не вприпрыжку отправился домой, думая о том, что всё повернулось самым наилучшим образом и что непроглядная тьма, нависшая над ним, оказалась лишь тучкой на небосклоне его удачи.
Проходя по огромной территории Иерусалимского Храма, пилигрим так увлёкся собственными мыслями, что не заметил, как отстал посланный с ним королевой провожатый, не обратил внимания на мелькнувшую в темноте тень. Он вообще понял, что ему угрожает опасность, когда почувствовал, как кто-то очень сильно ударил его под лопатку каким-то твёрдым предметом.
Удар был настолько силён, что рыцарь потерял равновесие и по инерции пролетел несколько шагов вперёд, но не упал. Поскольку на приём к Мелисанде Ренольд отправился в гражданском облачении, он так же не взял с собой боевого длинного меча, предназначенного для того, чтобы рубить им, сидя на коне. При рыцаре оказался лишь короткий меч, более похожий на кинжал.
