Савин-младший подкатил к дому с подчеркнутым шиком.

— Мадам, экипаж подан, — и распахнул дверцу.

— Покорно благодарим, — серьезно ответствовала Ленушка и, придержав платье, села, придирчиво оглядела себя в переднем зеркальце. — И чего такая бледная? Расстроится мама…

— Ничего, — успокоил Веня. — Не жениха встречаем. Матушка все поймет. И порадуется на свою дочку.

— Мы не опоздаем, Веня?

Вокзальчик в Чурове их не привлек. В этом унылом казенном здании с неистребимым запахом карболки люди пережидали время только по необходимости. Поезд, как теперь принято, опаздывал, и они почти полный час вышагивали по платформе, примеряясь, где должен остановиться девятый вагон. Лицо Ленушки горело. Волновалась. Веня подшучивал над ней. И, когда поезд еще подходил, они побегали взад-вперед, однако к девятому так и не угадали. Веня подскочил, когда с высокой подножки, держа перед собой узел, уже спускалась девица, очень похожая на Лену. Он забрал у нее узел и ее самою на руки, и та вдруг неумело поцеловала Веню в щеку.

— Это не он! — закричала Ленушка, а Веня рассмеялся и тоже поцеловал девушку.

Всем стало весело, маму поддержали с двух сторон, и она, ступив на перрон, поцеловала и перекрестила Веню раньше, чем дошли до нее дочкины слова.

Наконец все выяснилось, слезы и поцелуи кончились, и они поехали. Теперь мама не спускала повлажневших глаз со своей дорогой девочки. Ведь они не виделись с той поры, как Лена уехала на стройку с настойчивым намерением «найти в городе свое счастье». А отыскала его, это девичье счастье, не в городе, опять-таки в деревне, еще меньшей, чем ихняя захудалая Становлинка, где население вовсе без заневестившихся девчат и молодых женщин и много больше неприкаянных мужиков — алкашей.

Теперь мать во все глаза рассматривала в окошко с заднего сиденья новые для нее места. И дивилась: будто на родине, за своими огородами едут. Такие же леса и болота, пашни в ладошку, ручьи-речки с мостками, где под колесами перекатываются кругляши. И районный поселок словно вымерший, потому что все люди из Чурова который день уже косили на лесных полянах, выбирая из кустов побуревшую траву. А то и ветки на корм ломали, дело не самое хитрое. А как в Лужки въехали да как вышла Ленушкина мать возле Митиного дома, оглядела луга за Глазомойкой, зеленую неизъезженную улицу, расцвеченные дома, так и заплакала. Вряд ли кто понял — отчего. Выплыло у ней из памяти довоенное детство в такой же красивой, ухоженной деревне, где жили не тужили в маленьком колхозе одной дружной семьей, не имея даже понятия, что впереди у них будут бесконечные укрупнения, сселения и всякое несусветное, после которого и потеряется доброе отношение к труду. Не верилось ей, что остались и ныне такие деревни. Как это дочке бог послал отыскать суженого в подобном веселом месте?..

Митя ей сразу понравился.

Он торопливо пришел с хоздвора, в черном комбинезоне с шестью карманами, не считая двух на заднице, с руками, не отмытыми от масла, несколько смущенный, несведущий, что и как говорить и делать в подобной обстановке. Но все же догадался взять Ленушку за руку, содрать кепчонку да стать перед Матреной Павловной и поклониться ей глубоким поклоном, испросив благословения, как делали испокон веков на Руси.

Подымаясь на крыльцо, Митя пропустил вперед Матрену Павловну, сам последним вошел. И это не прошло незамеченным.

Ксеня с Настёной стол приготовили. Горницу молодая хозяйка еще с первого дня выскребла-вычистила, ни пылинки в доме при свежем воздухе и открытых окнах. Не было у них гарнитуров и буфетов, один телевизор в углу да кровать с диваном, но теплая, залитая светом пятистенка и без того была дивно хороша. А тут еще такой богатый стол, какой мужику в недавнее время и не снился…

Быстро собрались лужковские, беседа пошла при взаимном удовольствии; сиди, чаёк попивай и гуторь о чем хочешь. Только мужички скоро встали, извинились: уборка! — и оставили гостевание на Ленушку, которая рядом с матерью уже достаточно осмелела.

Еще раз, теперь в окно, посмотрела Матрена Павловна на Митю и Веню, на «молодых соколиков», как прозвала она их сразу же, и с облегчением вздохнула. Куда и страхи подевались, ведь ехала и дрожала: вдруг какой прощелыга залетный с белыми ручками да с бутылкой за пазухой?.. Ну, слава богу, сказала себе и посмотрела с надеждой на передний угол, пустой угол, и помолилась про себя.

Они сидели да толковали о превратностях крестьянской судьбы, а на хоздворе уже гремели моторы. Дважды распахнулась вода Глазомойки под колесами самоходок. Два комбайна, красный и синенький, прошли краем луга на четвертое поле, где дожидалась людей похилившаяся от дождей, желтая, как осенний клен, частая рожь.

С неба не капало уже часа три. И слабый ветерок натаскивало с востока. Но все на земле по-прежнему было мокрое. И на ржаном поле, подпираемом от земли наглой зеленью, только верхний слой, который хлебный, из колосьев, маленько обсушился. И колосья благодарно приподнялись, будто спину распрямили после неудобного склонения под тяжестью дождевой воды.

Тогда Митя и высказал свое, с мальчишеских лет выношенное, десять раз проверенное знание, когда ходил он, еще с отцом, на стареньком «Коммунаре» по этим вот полям:

— У нас лучше получится, если хедер подпустить точно меж зеленью и массой колосьев. Чтобы поменьше стричь зеленую массу, зато брать все зерно. Веня, это трудно. Ты становись рядом со мной и приглядись. Круг-другой пройдем вместе. Если на этот раз получится, как выходило у моего папаши, а потом и у меня, то мы перехитрим погоду.

— А солома?

— Пускай себе стоит на поле вместе с травой! Копнители мы отцепим, чтобы легче по мокрой земле ходить. Будем брать только зерно. Обмолоченный колос и солому рядком высыпем на высокую стерню. Ее вместе с травой мы завсегда успеем скосить и пристроить на корм. Тем же луговым комбайном. Иначе зерна нам при такой погоде не видать.

Митя высказал ту самую крестьянскую смекалку, что вырабатывалась в русском крестьянине веками. В трудном для земледелия районе на Руси, при слабых почвах и неустойчивой погоде только чуткое предвидение да разумное использование едва приметных тонкостей в сельском деле позволяли настоящему крестьянину уходить от бедствий, оставаться в постоянном единстве с природой, которую он уважал и не стремился побеждать. Ни к чему это. Да и невозможно. Такое разумение подчас касалось одного только поля, одной культуры и не всегда могло быть использовано в другом месте. Взять это ржаное… Через неделю осот, сурепка и молочай догонят по росту саму рожь, запутают, перемешаются с колосьями, и тогда уже ничто не спасет выращенного великим трудом хорошего урожая. Уполовинится он в зеленой массе…

Для рискованного этого шага Митя обеспечил тылы. Не будь у них тока с крышей и новой сушилки около тока, где уже попробовали подсушивать первое очень влажное зерно, взятое комбайнами при обкосе поля, он еще не раз бы подумал, стоит ли начинать сегодня уборку. Ведь такое зерно да с примесью сочной зелени и одни сутки держать в кучах опасно: загорится. Но сушилку опробовали, работала неплохо, так что все зерно, какое они намолотят до ночи, за ночь же будет просушено и очищено.

На этот день Митя запросил для отвоза зерна только одну автомашину. Она пришла, но за комбайнами не сразу потянулась. Пока там настроятся да пока пройдут первый круг… Шофер болтался около тока, подметенного, чистого, как пол в хорошем доме. Дед Силантий с лицом строгого коменданта то брался за метлу и сметал невидимый сор, то перекладывал горку мешков и завязок, то вразумлял машиниста-наладчика из «Сельхозтехники», у которого все что-нибудь, не получалось.

— Помни, Степка, поначалу у нас пойдет семенное зерно. С им ухо востро! Недосушить нельзя. Пересушить, обратно же, на погибель. Всхожесть исчезает. Следи за прибором в оба, потому как семена дорогие, «харьковские» называются.

— Что это мы с Украины везем? Своих уже нет?

— Не везем, непонятная твоя голова! Сорт с таким названием, его мы много лет сеем и собираем урожай. Разводят под Москвой, и дадено нам как передовому хозяйству на предмет окончательного разведения.